Также благодарю Елену и Ольгу Гридиных, Татьяну Догадину, Ирину Кухарь, Сергея Емельянова, Григория Димакова за помощь в работе над сборником.

    Посвящается памяти р. Б. Анатолия

    вместо предисловия

Словно огненный жупел над нами

Разыгралось чужое Лабысло,

Энтропия его возрастает,

Пышет жаром, жжёт бета-лучами…

И не в зевгме, ни в догме нет смысла —

В них таланты и лепты сгорают.

Так! Верните мне табула разу,

Взгроможду Пелион на Оссу я!

Перейду Рубикон, пожну лавры,

Не сыграю в бирюльки ни разу,

сквозь года вещь в себе пронесу я-

Пусть поют мне акафист кентавры!

Я, возможно, давно обезличен

И нескромен в своем альтруизме,

Но ищу с фонарем Диогена

Тех, кто мудр и аутентичен,

Пребывающих в вечной харизме,

Тех, кого не дождется геенна.

Уложу в долгий ящик Пандоры

Бред кобылий, гугнивый и хамский,

На рожон не полезу коварный.

Пусть вокруг словоблудия горы-

Как источник святой Силоамский,

Не иссякнет запас мой словарный.

Рассказы

Дочкино лицо

Федор появился на кладбище только тогда, когда гробик с Настенькой уже опустили в ямку и забрасывали какой-то пластилиновой землей. «Ежик малиновый в шубке резиновой…» – невпопад про себя пропел Федор, наблюдая, как весенний суглинок комковатой овсянкой стекает по нарядной обивке дочкиного домика. «На… На… Настюша…» – выпало изнутри, как обычно вываливалась дешевая конфетка из засаленного кармана куртки – на, дескать, вот! Мама Насти стояла спиной к могилке и курила. Федор, зацепив горсть коричневой земляной каши, не глядя, кинул ее вниз и подошел к жене. «Никаких тебе поминок!» – рявкнула она так, что даже ритуальщики вздрогнули.

«Доченьку ведь… в последний путь… надо…» – попытался возразить Федор. Татьяна резко развернулась и плюнула ему в лицо. Мужчина закрыл глаза и опустился на колени.

Могилку зарыли. Немногочисленные скорбящие гуськом потянулись к кладбищенским воротам. Федор продолжал стоять на коленях. В его памяти всплыла заученная еще в юности коротенькая молитва: «Боже, милостив будь мне грешному».

С Татьяной они сошлись десять лет назад, стали жить вместе в его Ольховецкой двушке. Оба работали: он – на заводе, она – нянечкой в садике. Поженились. Ему казалось, что даже любовь была. Через два года родилась дочка, Настенька. И вот тут произошел надлом какой-то. Федор пытался понять, почему до того спокойная и ласковая жена, вдруг стала нервной, поперечной занудой. Наверное, ее тяготили хлопоты с болезненным ребенком, необходимость каждый день после носить воду, дрова, топить печь, стирать-готовить… Федор помогал ей, конечно, мало. Оправдывал себя тем, что работа на заводе тяжелая, да еще и шабашить приходилось, чтобы лишняя копейка была. Короче, лишняя-то копейка хоть и появилась, но стала уходить, как говаривал его дед – «в корчму». Стал Федя пить сильно, крепко, беспощадно. Допился до увольнения с работы, встал на биржу. Деньги с редких подработок, да и биржевые – все пропивал. Как в тумане на сизой кляче двигался он по жизни, изредка притормаживая и вглядываясь мутными глазами в лица Тани и подрастающей Насти. Дочка росла смышленой, доброй, но болезненной. Сидела все дома на своей кроватке и куколку пеленала. Услышит, как мама бранит отца, ляжет и тихонечко напевает: «Ежик малиновый в шубке резиновой, с дырочкой в правом боку…».

– Настю в Питер надо везти, операцию делать. Деньги нужны! – однажды заявила жена Федору. – Хватит пить, иди работай!

И ведь он действительно завязал, работу нашел и до зарплаты держался. Но, как только получил на руки деньги – с новой силой загудел. И понесло его пуще прежнего: из дому ушел – дверь с петель, два месяца по квартирам дружков пьянствовал, про семью даже и не думал. В начале апреля вроде чуть оклемался, вышел воздухом весенним подышать, соседку встретил.

– Феденька, горе-то какое! – запричитала та. – А ты что на вынос не пришел? Ее уже на Варбеги повезли.

Пересохло в горле, брызнуло из глаз… Пешком с Погры до кладбища на тяжелых ногах за полчаса добежал. И пока добирался, пытался дочкино личико вспомнить. Так и не смог.

Мы остаемся..?

В минувшую субботу я провож