То, чего ты, может быть, не помнишь обо мне

(вместо введения)

Первое стихотворение (вернее, песню) я сочинил, когда мне было 6 лет. В ней говорилось о погибшем корабле, команда которого была спасена невесть откуда взявшейся шлюпкой, но в самый момент спасения случилось вот что:

Но тут упал седой капитан.

Сказал на прощанье друзьям…

Что именно сказал капитан, мне не известно до сих пор, поэтому данными словами песня и заканчивается. Все, кому я её пел, находили это довольно забавным и вместо ожидаемого мною восхищения мужеством моряков и скорби по седому капитану разражались дурацким смехом. С годами, однако, этот смех перестал казаться обидным. На каком-то этапе то, что творения мои смех вызывают, стало даже нравиться самому. Ещё через некоторое время понравилось находить смешное и в произведениях других авторов.

Примерно в 8 лет от роду во мне откуда-то появилась и начала стремительно прогрессировать склонность к критиканству и обличительству. Началось с того, что где-то на свалке нашёл я целую пачку глянцевых бланков «Комсомольского прожектора» и рьяно принялся использовать их по назначению (имеется в виду: рисовать, писать и развешивать на стены). Первый опыт разящей сатиры выглядел так. Во весь лист мною изображён был стиляга в ботинках на толстой подошве, в длиннющем галстуке и брюках-дудочках. Под ним красовалась подпись собственного сочинения:

Такие люди есть ещё у нас,

Которые воруют, пьют не в меру.

На улице встречаются не раз

В 20 веке нашей эры.

«Прожектор» я тайно вывесил на дверь нашего подъезда и исподтишка торжествовал, видя, как взрослые ухохатываются над моим творчеством. Тогда я ни на секунду не сомневался, что так на них действуют мои недюжинные способности. И только по прошествии многих лет начинаю думать, что, возможно, причина их веселья заключалась в чём-то другом…

В 12 лет я впервые пострадал за литературную – вернее сказать, за окололитературную деятельность.

А получилось так.

В последний день перед весенними каникулами кто-то из одноклассников написал на доске стишки – надо сказать, общеизвестные и ничего такого особенного в себе не содержащие. Возможно, и ты их помнишь.

Последний день, учиться лень.

Мы просим вас, учителей,

Не мучить маленьких детей.

Ниже было добавлено робким ломающимся почерком:

У них животики болят,

Они учиться не хотят.

Вошедшая после звонка учительница, в знак особой любви за глаза называемая самым сладким для ребёнка именем «соска», поставила морально ущербный 5-й «б» перед строгой необходимостью выдать злодея. Возникла неловкая пауза. Кто молчал из скромности, кто из популярного тогда ложного чувства товарищества, а кто – как ваш покорный слуга – ещё и по незнанию.

Когда стоять за толерантность уже стало невмоготу, из задних рядов, смущаясь, пробрался невысокий ученик по фамилии, которую я не буду называть, хотя и хорошо помню.

– А-а, так это ты-ы!

Её очки засверкали таким праведным гневом, что парень, растеряв остатки мужества, тихо пролепетал:

– Я только «живо-отики»…

– Что-о?! – воскликнула Соска, лишая чистосердечника всякой надежды на причитающееся ему по закону снисхождение. – Значит, это ты написал…

– Живо-отики, – еле слышно прошептал мальчик.

– Животики болят. И-и?!…

– И мы учиться не хотим! – сама закончила она, сообразив, что он вряд ли уже произнесёт когда-нибудь – добровольно или под пыткой – эту жуткую фразу.

Признание несчастного облегчения не принесло. Скорее наоборот. Все продолжали стоять – мы у своих парт, малолетний вандал – у осквернённой им доски. Остро пахло осознанием того, что вместо отдельно взятого негодяя тут орудует целая банда.

Если кто и выигрывал от создавшейся ситуации, так это те, кто не выучил урок, поскольку с каждой минутой вероятность того, что их сегодня спросят, снижалась, неуклонно приближаясь к нулю. Да разве ещё сама училка – подозреваю, что по той же причине.

Вот тогда-то, пресытившись затянувшейся паузой и не в силах более лицезреть своего товарища, несправедливо несущего на себе непосильный груз ответственности, я и заявил:

– Это я.

Казните!

Читатели книги «Любить пересмешника!