Искупление невинности

Юрий Алексеевич Токранов

Страна меняется – мы те же. Мы меняемся – страна та же. Неизменны лишь ноты, звучащие в нас. Неизменны цвета, из которых состоит свет. Неизменны стихи.

Искупление невинности

Стихи, зарисовки, переводы, новеллы

Юрий Алексеевич Токранов

© Юрий Алексеевич Токранов, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Ё

Даже без «ё» зёрна не станут «зерна».

Будут всё также сыпаться равномерно

сверху в ладонь, а потом их какая-то серна,

может, сожрёт. Что по сути природной – верно.

Даже при «ё» зебра не будет «зёброй».

В смысле, тем волком из «Ну, погоди!» недобрым

(выпуск 15). Но если заедет в рёбра

задним копытом, то выйдет больней, чем от СОБРа.

«Ё», конечно, лишь видимость, так сказать, оболочка

звука «йо», отображенье, зародыш, почка.

Но, ё-моё, даже в ней,

стоящей в строчке или в одиночку,

прежде всего нужно не игнорировать точки.

Искупление невинности

Пролог (18.01.96)

Я, кажется, терял уже

тебя лет двести или триста

назад – без разницы. Сюжет

таким же точно был: за льдистой,

прозрачной плоскостью стекла

(скорей, слюды) белым-бела

стелилась сонная равнина.

Я грезил в окруженьи книг,

и пальцы сами мяли глину

в надежде воссоздать твой лик.

Тогда ты не вернулась. День

за днём и ночь за ночью мимо

мелькали краски, звуки, тень

времён, несущихся незримо

сквозь стены замка. Колдовство

не помогало, и родство

сердец, отчетливое ране,

скончалось как-то поутру.

И, чувствуя себя на грани,

я знал, что вслед за ним умру.

Так и случилось. В сопряженьях

миров сменилась параллель.

Мы возвратились отраженьем

самих себя. И акварель

всё той же белой-белой жути

лежит меж нами перепутьем,

почти неодолимым. Всё же,

с непогрешимостью совы,

гляжу в окно, в котором, может,

ты приближаешься. Увы…

Часть первая (19—24.01.96)

Всё те же три столетия назад

мне нравилось будить тебя. Я помню

фамильный замок, анфиладу комнат,

возню служанок, двери залы, за

которыми в дремоте будуара

лежала ты, раскинувшись истомно

на шёлковых подушках, и глаза

ещё закрыты были. Звук удара

двенадцатого полдень означал,

и я касался твоего плеча.

Но ты не просыпалась. Мне порой

садиться приходилось на подушки

и, сидя рядом, забываясь, слушать

напев дыханья, гибельной игрой

волос волны изысканно забавясь,

одной ладонью милую макушку

лаская изумленно, а второй —

батист лица. Засим влеченья завязь

выплёскивалась чисто: ты во сне

себя навстречу открывала мне.

Мы это проходили бездну раз,

распахиваясь пропастью друг в друга,

отождествляясь жадно, до недуга

безумия восторженного. Нас

одна лишь смерть разъять могла, хоть, впрочем,

она всегда шарахалась с испугом

от карих междузвучий наших глаз:

калика перехожий как-то ночью

тебе и мне уверенно предрёк

удел уйти, самим назначив срок.

И торопиться было бы смешно,

но, как ни странно, мы, увы, спешили

и с шалой одержимостью грешили

напропалую, дерзко. За одно

мгновение мы прожигали годы,

не веря в предсказанья всё же или

не научась умеренности, но

нам всё легко сходило с рук. Природа,

сведя нас вместе всё-таки, никак

не осуждала наш безбожный брак.

И, видно, в упоении своём

мы, право, были истинно невинны,

как два комка той первородной глины,

что стала Человечеством. Вдвоём

мы были счастливы, а значит, были святы.

Обыденность со всей её рутиной

нас не касалась вовсе. Про неё

нам вспоминалось только на проклятых

официальных выездах: ведь в свет

обязывал являться этикет.

Тогда мы собирались. Сотня слуг

измотано металась по феоду,

тряся оброк с вассального народа,

налоги изымая: недосуг

подобным заниматься было прежде.

И лишь через неделю скороходы

отборные, спеша, срывались вдруг

в дорогу, что тянулась долго между

столицею и замком, всякий раз

неся письмо с набором нужных фраз.

Часть