В понедельник 23 февраля 1981 года в Кремле открывался очередной исторический двадцать шестой съезд КПСС.

В понедельник утром я и мой друг Сэшеа, с которым мы еще в институте учились в одной группе, сидели в прокуренной нише на лестничной площадке черного хода нашего учреждения и, попыхивая сигаретами, обозревали из окна индустриальный пейзаж.

– А тебе не кажется, что наша жизнь потеряла смысл? – как бы между прочим спросил меня Сэшеа.

– А тебе? – спросил я.

– Я-то в этом уверен, – кривовато ухмыльнулся он.

– Может быть, – покладисто согласился я, – может быть…

– И тебе – все равно? – мрачнея, поинтересовался мой друг, пристально следя за моей реакцией.

Я неторопливо загасил окурок о внутреннюю сторону подоконника и, отправив его в запорошенную пеплом эмалированную плевательницу, признался, что как-то не думал об этом.

– Нет, – не отставал он, – я вижу, что тебе все равно. И это очень в твоем духе.

– Почему это – в моем духе?

– Потому что ты все! да полон оптимизма.

– Почему это я всегда полон оптимизма?

– Поверь мне… Я очень хорошо изучил тебя за годы нашего знакомства. Должен тебе сказать, ты часто бываешь полон самого дурацкого оптимизма.

– Может быть, – уклончиво кивнул я, – может быть… Я тоже достаточно хорошо изучил моего друга.

– Да, – с нажимом сказал Сэшеа. – И жаль, что ты не видишь себя со стороны. Если бы ты посмотрел на себя со стороны, ты бы не обрадовался.

– Пожалуй, – согласился я. Сэшеа задумался.

– Хочешь, я скажу тебе одну вещь? – спросил он, немного погодя.

– Скажи.

– Это будет довольно жестокая вещь, – предупредил он.

– Давай, выкладывай.

– Но ты не должен обижаться на меня, старик. Все равно, кроме меня, тебе этого никто не скажет.

– Заранее тебе благодарен, старик.

– Не нужно сейчас шутить, хорошо? – попросил Сэшеа.

Он даже положил мне на плечо руку, чтобы я не шутил. Я вздохнул. Он еще помолчал, а потом сообщил:

– Ты очень ОПУСТИЛСЯ за последнее время – вот что.

Такие слова меня удивили, а он, видя мое недоумение, поспешил продолжить:

– Да-да, ты очень опустился. Ты ничего не замечаешь. Мне даже кажется, что ты как-то поглупел… Или отупел…

– Ты сам отупел.

– Не обижайся. Я предупреждал, что это будет жестокая пещь.

– Всё? – спросил я.

– Пока все, старик, – снова усмехнулся Сэшеа, ожидая, что я еще что-то скажу или спрошу, но я молчал и смотрел в окно на производственные строения, тесно громоздившиеся друг на друга как бы для спаривания. Потом я стал рассматривать похабные рисунки, которыми сотрудники исцарапали весь подоконник.

– Это и неудивительно, – со вздохом продолжал Сэшеа, видя, что я молчу, – если каждый день приходить сюда, дышать этим гнилым воздухом. В конце концов сделаешься таким же уродом, как и все…

– По-твоему, все наши – уроды?

– А, по-твоему, нет?.. Все как на подбор. И Эмилия, и Сидор, и Оленька. А выдающийся урод среди них – это, конечно, Фюрер! Или, по-твоему, он достойный человек?

– В общем, урод…

Согласиться было нетрудно. «Фюрером» мы звали нашего завлаба. Впрочем, у меня с Фюрером в отличие от Сэшеа отношения были нормальные, а Сэшеа он беззлобно, хотя и методично доставал из-за того, в частности, что тот чересчур болезненно реагировал на любое замечание.

– И другие не лучше! – заявил Сэшеа.

– Обычные люди.

– Это одно и то же!

– Что же их – презирать?

– А что я ими, бедными, восхищаться должен?.. Я и тобой восхищаться не собираюсь. Нравится тебе это или не нравится.

– Что на тебя нашло? – удивился я.

– Да надоело! – проворчал Сэшеа.

– Ладно, – посоветовал я, – наплюй.

Сэшеа плюнул в плевательницу, но промахнулся.

– Может, пойдем, поработаем? – предложил я.

– Беги! – ядовито усмехнулся он. – Работай. Я недоуменно пожал плечами.

– А у тебя нет такого чувства, что у нас в жизни уже не будет никаких событий? – хмуро спросил Сэшеа. – Такая во всем ограниченность, что хоть на стену лезь.

– А что делать…

– Может, у тебя какие-то свои планы?

– Три года, хочешь не хочешь, нужно оттрубить по распределению. Полтора года отработали, полтора осталось. Там посмотрим…

– Ты говорил, тебе тесть предлагает к себе в «ящик».

– Не то чтобы тв