Короче, все умерли

Вячеслав Бакулин

МетроВселенная «Метро 2033»

«„Четыреста пятидесятый“ – так зовут это место дозорные. Четыреста пятьдесят долгих, как память о прошлом, метров до дома. Света. Жизни. Всего четыреста пятьдесят. Целых четыреста пятьдесят. Еще полсотни метров на север во мраке туннеля – и покажется облезлый пограничный столб, отмечающий конец владений ВДНХ. А дальше… дальше не отваживаются ездить даже патрули на мотодрезинах с тяжелыми пулеметами.

Здесь всегда темно и тихо, но эта тишина коварна и обманчива. А еще любой звук в ней кажется куда громче и тревожнее тем, для кого Вселенная сузилась до бетонных сводов Московского метро.

Стук капель воды…

Неясный шорох…

Далекий лязг металла…

Шаги…»

Вячеслав Шторм

Короче, все умерли

«Четыреста пятидесятый» – так зовут это место дозорные. Четыреста пятьдесят долгих, как память о прошлом, метров до дома. Света. Жизни. Всего четыреста пятьдесят. Целых четыреста пятьдесят. Еще полсотни метров на север во мраке туннеля – и покажется облезлый пограничный столб, отмечающий конец владений ВДНХ. А дальше… дальше не отваживаются ездить даже патрули на мотодрезинах с тяжелыми пулеметами.

Здесь всегда темно и тихо, но эта тишина коварна и обманчива. А еще любой звук в ней кажется куда громче и тревожнее тем, для кого Вселенная сузилась до бетонных сводов Московского метро.

Стук капель воды…

Неясный шорох…

Далекий лязг металла…

Шаги…

Артём сидит на ящике, поставив автомат между коленей, и, не мигая, смотрит в костер. В промозглой темноте, окружающей «четыреста пятидесятый», этот единственный источник света кажется таким слабым и ненадежным. Будто не он разгоняет окружающий дозорных мрак туннеля, а наоборот, тьма лениво облизывает невысокие язычки огня тяжелым, холодным, влажным языком. Безжалостно вытягивает тепло из углей и человеческих тел.

Бррр!

Против воли поёжившись и плотнее запахнув ворот куртки, паренек смотрит на второго дозорного, сидящего напротив – голова склонена, локоть правой руки стоит на колене, кулак подпирает плохо выбритую щеку. Как видно, напарник задремал, что и немудрено – «собачья» вахта в самом разгаре. Хотя здесь, в туннелях, никогда нельзя с уверенностью сказать, день сейчас или ночь. Особенно когда такая тишина, как сейчас. Тишина…

Внезапно Артём осознает, что не слышит обычного тихого посвистывания, сопровождающего сон товарища.

– Пётр Андреииич! – шепчет он, подавшись вперед и напрягая слух.

Тишина. Кроме гулкого буханья крови в ушах и шипения, с которым огонь выдавливает влагу из сырых досок в костре, не слышно ни-че-го. Кажется, старший не дышит.

Паренек холодеет.

– Пётр Андреич! – он вскакивает с места, совсем позабыв об автомате. «Калаш» падает, громко лязгнув о бетон.

– А? Что? Стоять!

От облегчения Артёму хочется рассмеяться.

– Да я это, Пётр Андреевич. Я! Задремали вы…

Со щелчком переведя предохранитель автомата обратно в верхнее положение, старший откладывает оружие, трет кулаками глаза, потом с хрустом потягивается и смачно зевает.

– Ох, разморило! Молодец, что разбудил. Ну как проверка? За сон на посту у нас сам знаешь… Ты, это… плескани-ка чайку.

Обрадованный Артём проверяет помятый закопченный чайник – еще не остыл! – и наполняет эмалированную кружку знаменитым на все Метро грибным чаем. Потом, подумав, наливает и себе.

Несколько минут оба молча прихлебывают горячий отвар, грея пальцы о теплый металл, а потом младший просит:

– Пётр Андреевич, расскажите что-нибудь.

– Что-нибудь! – передразнивает его напарник. – Сказку, что ль? Про деда, бабу и Курочку Рябу?

– Почему сразу сказку? – обижается паренек. – Скажете тоже!

Он отставляет в сторону недопитый чай, достает из кармана грязноватую тряпку и принимается с преувеличенной тщательностью протирать свой старенький «калаш», поворачивая его то так, то эдак. Весь вид Артёма выражает неподдельное возмущение тем фактом, что кто-то усомнился в его взрослости. А ведь ему третий десяток пошел! Он еще до Катастрофы рожден, и даже на поверхности был однажды – уже после. Совсем недолго