Вор

Натиг Расулзаде

Мальчик-сирота, выросший в детском приюте, не знавший родителей, становится вором, поначалу – мелким воришкой, потом к тридцати годам профессиональным вором, уважаемым в среде мазуриков. Крупные авторитеты, воры в законе хотят взять его к себе, чтобы он работал на них, в артели, но он остается свободным «художником». Так он проводит свои годы, свою жизнь, скитаясь по “малинам” и притонам, временно снимая комнаты и уходя, заметая следы после каждого крупного дела, встречаясь с проститутками, не зная любви и ласки, лишенный близких, семьи, детей. Так он живет, не задумываясь о будущем, о завтрашнем дне, по принципу: «Будет день, будет пища», пока не встречается ему девушка, у которой он крадет кошелек… С этого момента жизнь его резко меняется. Он влюбляется, становится другим человеком, начинает следить за собой, за своей внешностью, за своей речью. Девушка относится к нему благосклонно, пока не узнает, чем он занимается на самом деле. Она категорически запрещает ему в дальнейшем подходить к ней, искать её, и уходит. Он, для которого в этой любимой девушке было сосредоточенно все, весь мир для него, все его будущее, все надежды, что с ней и благодаря ей он станет постепенно другим человеком, перестанет воровать, женится на ней, он, понимая, что это был его последний шанс стать человеком, которого могли бы по-настоящему полюбить, кончает с собой.

Натиг Расулзаде

Вор

Не то, чтобы, на самом деле, большие, непреодолимые затруднения, нет, этого не было, но зарождалось чувство зыбкости, эфемерности, непрочности всего окружающего, когда, как в сказках или фантастических фильмах, все превращалось во все другое или угрожало превратиться, и ты в этом сумасшедше изменчивом мире должен твердо знать свое место и не сходить с него ни за что на свете, иначе – кранты.

Шапкин-Шубкин помял в кармане маленький, дешевый кошелек, который только что стибрил, хапнул, свистнул и слямзил в большом маршрутном автобусе, следующем по маршруту: «Говно собачье – хрен моржовый» и печально повздыхал про себя: работать в городском транспорте, как раньше, лет пятнадцать-двадцать назад становилось невозможно – все богатенькие пересели на свои колеса, а голодранцы в лучшем случае носили с собой вот такие тощенькие, обессилившие кошельки, в которых бабок – кот наплакал, чтобы мне так жить, и в редком, редчайшем случае удавалось разжиться убогой зарплатой интеллигентного простофили, небрежно засунутой в карман пиджака, будто мудила имел миллионы, а это ему только на семечки выдали.

Шапкин-Шубкин хотел, назло всем неимущим пассажирам, перед выходом из автобуса испортить воздух, но решил воздержаться: все равно это не подняло бы его обосранного настроения.

Он поплелся по улице, вытащил на ходу кошелек и пересчитал деньги в нем – восемь тысяч манатов. Хватит, чтобы пожрать и останется на ночлег, если придется идти в платную хазу. Подумав о жрачке, Шапкин-Шубкин незамедлительно почувствовал голод, беспардонно переходящий в волчий, и потому, не мешкая, подошел к ближайшему ресторанному окошечку, из которого продавали доняры; судя по виду окошечка и неопрятного парнишки-продавца – специально для доходяг и босяков, так что Шапкин-Шубкин почувствовал себя вполне комфортабельно, если б не голод, и потому жадными глазами следил за манипуляциями юного продавца, как тот начинял разрезанную лепешку содержимым…

Нет, нет, – остановил его решительным жестом Шапкин-Шубкин, – сначала мясо клади…

Плутоватый мальчишка, на миг озаботясь мыслью, на глаза оттого повзрослев до «молодого человека», молча высыпал пожухлую зелень из чрева лепешки и стал засовывать на ее место кусочки малопрожаренного мяса. Шапкин-Шубкин продолжал внимательно и подозрительно следить за ним в нужный момент подсказал:

– Клади побольше.

– Сколько положено, – ответил молодой человек.

– Положено кем? – поинтересовался Шапкин-Шубкин.

Продавец молча мазнул по нему равнодушным взглядом и не стал поддерживать разговор: навидался всякого, особенно вот таких голодных бомжей, что с них поимеешь?.. Получив свой хлеб, начиненный чем надо и щедро политый подозрительным кетчупом, Шапкин