Над краем кратера

Эфраим Баух

Судьба этого романа – первого опыта автора в прозе – необычна, хотя и неудивительна, ибо отражает изломы времени, которые казались недвижными и непреодолимыми.

Перед выездом в Израиль автор, находясь, как подобает пишущему человеку, в нервном напряжении и рассеянности мысли, отдал на хранение до лучших времен рукопись кому-то из надежных знакомых, почти тут же запамятовав – кому. В смутном сознании предотъездной суеты просто выпало из памяти автора, кому он передал на хранение свой первый «роман юности» – «Над краем кратера».

В июне 2008 года автор представлял Израиль на книжной ярмарке в Одессе, городе, с которым связано много воспоминаний. И тут, у Пассажа, возник давний знакомый, поэт и философ.

– А знаешь ли ты, что твоя рукопись у меня?

– Рукопись?..

Опять прав Булгаков: рукописи не горят. «И возвращается ветер на круги своя».

Эфраим Баух

Над краем кратера

Роман юности

1957

Первое предисловие автора

Я взошел на корабль по намокшим к полуночи сходням,

Ощутив своей юности терпко-тревожный озноб.

Там бродили по палубе странные лики и сводни,

Приглашали на танец каких-то пугливых зазноб.

Но над пеной быстрин, от винтов убегающих в дали,

Ощутил я случайность своей еще сонной судьбы,

Райский вкус непонятной и солоноватой печали —

Чистоту одиночества средь суеты и гульбы.

На рассвете проснуться. На палубе грязно, убого.

Но внезапно у борта застыть, удивленье храня:

Прямо к сердцу из мглы подступает надёжно и строго

Гор громада, что знает и помнит меня.

Море в радужном духе кошачьи разводит рулады,

И корабль, как челнок, ткёт бескрайнюю ткань —

Колыханье Колхиды, Тавриды тавро, эластичность Эллады —

Вносят в ткань эту щедро свою безвозмездную дань.

Я дышу этой памятью, словно рассветным озоном,

И, качаясь, несут эти волны, как будто весы,

Корабли Одиссея, руно золотое Язона,

Моих предков – купцов генуэзских,

Чьи с грустной горбинкой носы.

Эта боль на рассвете воздастся ли в жизни сторицей?

Незаставленность этих пространств —

Как удел, что теряется мной.

Семь небес различаю, и знаю – не повторится

Этот миг моей юности – пенистый след за кормой.

В голубые пещеры и в гор известковых каверны

Я спускался не раз, чтоб себя самого обрести.

Только тайны опасны, и волны морские коварны,

И такие рассветы с ума только могут свести.

Но еще не растрачена тайная страсть узнаванья,

Хоть душа коренится в беспамятной старине.

Я достаточно слаб,

Чтоб остаться в нормальном сознанье,

Я достаточно юн,

Чтоб летать еще птицей во сне.

2008

Второе предисловие автора

Судьба этого романа – первого опыта автора в прозе – необычна, хотя и неудивительна, ибо отражает изломы времени, которые казались недвижными и непреодолимыми. Но вот уже почти двадцать лет прошло с тех пор, как они канули в небытие.

Ничего в романе не было криминального или антисоветского, но сам его настрой и настой, меланхолически затаенное дыхание за частоколом строк, подобным борту корабля, через который – перепрыгнув, пойдешь на дно, ощущалось подозрительным издателями, верными церберами временщиков, опережающими нюхом самого бдительного цензора.

Автор всё это знал и писал роман «в стол», ибо столь же был остёр на нюх, как и церберы.

Написанный в шестидесятые годы, роман пролежал в столе до 1977 года, когда жизнь автора перевернулась подобно песочным часам (песок – важный и влажный элемент романа, поскольку речь о песке на берегу морском). Оказывается, не только море и небо отделяли автора от Израиля, куда он собирался отбыть.

Советская власть весьма «любовно и бережно» относилась к Слову – будь оно в печатном или письменном виде, и с бдительностью на уголовном уровне отслеживало каждую бумажку, тем более, рукопись, могущую быть вывезенной за границу. Надо было прибегать ко всяческим, с годами совершенствующимся способам вывоза словесной «контрабанды».

Однако автор, находясь, как подобает пишущему человеку, в нервном напряжении и рассеянности мысли, висел между небом и землей, и отдал на хранение до лучших времен рукопись кому-то из надежных