Эда

Евгений Абрамович Баратынский

«Чего робеешь ты при мне,

Друг милый мой, малютка Эда?

За что, за что наедине

Тебе страшна моя беседа?

Верь, не коварен я душой;

Там, далеко, в стране родной,

Сестру я добрую имею,

Сестру чудесной красоты;

Я нежно, нежно дружен с нею,

И на нее похожа ты.

Давно… что делать?.. но такая

Уж наша доля полковая!

Давно я, Эда, не видал

Родного счастливого края,

Сестры моей не целовал…»

Евгений Абрамович Баратынский

Эда

«Чего робеешь ты при мне,

Друг милый мой, малютка Эда?

За что, за что наедине

Тебе страшна моя беседа?

Верь, не коварен я душой;

Там, далеко, в стране родной,

Сестру я добрую имею,

Сестру чудесной красоты;

Я нежно, нежно дружен с нею,

И на нее похожа ты.

Давно… что делать?.. но такая

Уж наша доля полковая!

Давно я, Эда, не видал

Родного счастливого края,

Сестры моей не целовал!

Лицом она, будь сердцем ею;

Мечте моей но измени,

И мне любовию твоею

Ее любовь напомяни!

Мила ты мне. Веселье, муку —

Все жажду я делить с тобой,

Не уходи, оставь мне руку!

Доверься мне, друг милый мой!»

С улыбкой вкрадчивой и льстивой

Так говорил гусар красивый

Финляндке Эде. Русь была

Ему отчизной. В горы Финна

Его недавно завела

Полков бродячая судьбина.

Суровый край, его красам,

Пугаяся, дивятся взоры;

На горы каменные там

Поверглись каменные горы;

Синея, всходят до небес

Их своенравные громады;

На них шумит сосновый лес;

С них бурно льются водопады;

Там дол очей не веселит;

Гранитной лавой он облит;

Главу одевши в мох печальный,

Огромным сторожем стоит

На нем гранит пирамидальный;

По дряхлым скалам бродит взгляд;

Пришлец исполнен смутной думы:

Не мира ль давнего лежат

Пред ним развалины угрюмы?

В доселе счастливой глуши,

Отца простого дочь простая,

Красой лица, красой души

Блистала Эда молодая.

Прекрасней не было в горах:

Румянец нежный на щеках,

Летучий стан, власы златые

В небрежных кольцах по плечам,

И очи бледно-голубые,

Подобно финским небесам.

День гаснул, скалы позлащая.

Пред хижиной своей одна

Сидела дева молодая,

Лицом спокойна и ясна.

Подсел он скромно к деве скромной,

Завел он кротко с нею речь;

Ее не мыслила пресечь

Она в задумчивости томной,

Внимала слабым сердцем ей, —

Так роза первых вешних дней

Лучам неверным доверяет;

Почуя теплый ветерок,

Его лобзаньям открывает

Благоуханный свой шипок

И не предвидит хлад суровый,

Мертвящий хлад, дохнуть готовый.

В руке гусара моего

Давно рука ее лежала,

В забвенье сладком, у него

Она ее не отнимала.

Он к сердцу бедную прижал;

Взор укоризны, даже гнева

Тогда поднять хотела дева,

Но гнева взор не выражал.

Веселость ясная сияла

В ее младенческих очах,

И наконец в таких словах

Ему финляндка отвечала:

«Ты мной давно уже любим,

Зачем же нет? Ты добродушен,

Всегда заботливо послушен

Малейшим прихотям моим.

Они докучливы бывали;

Меня ты любишь, вижу я:

Душа признательна моя.

Ты мне любезен: не всегда ли

Я угождать тебе спешу?

Я с каждым утром приношу

Тебе цветы; я подарила

Тебе кольцо; всегда была

Твоим весельем весела;

С тобою грустным я грустила.

Что ж? Я и в этом погрешила:

Нам строго, строго не велят

Дружиться с вами. Говорят,

Что вероломны, злобны все вы,

Что вас бежать должны бы девы,

Что как-то губите вы нас,

Что пропадешь, когда полюбишь;

И ты, я думала не раз,

Ты, может быть, меня погубишь».

«Я твой губитель, Эда? я?

Тогда пускай мне казнь любую

Пошлет небесный судия!

Нет, нет! я с тем тебя целую!»

«На что? зачем? какой мне стыд!» —

Младая дева говорит.

Уж поздно. Встать, бежать готова

С негодованием она.

Но держит он. «Постой! два слова!

Постой! ты взорами сурова,

Ужель ты мной оскорблена?

О нет, останься, миг забвенья,

Минуту шалости прости!»

«Я не сержуся; но пусти!»

«Твои взор исполнен оскорбленья,

И ты лицом не можешь лгать;

Позволь, позволь для примиренья

Тебя еще