Матушка

Вячеслав Шторм

«В окно светила луна, заливая комнату голубовато-белым мерцанием, играя на прожилках кордалийского мрамора. Букетик незабудок на подоконнике в этом холодном свете казался каким-то особенно беззащитным и оттого – еще более трогательным.

„Матушка, не грусти! Он обязательно вернется! Он же обещал…“…»

Вячеслав Шторм

Матушка

В окно светила луна, заливая комнату голубовато-белым мерцанием, играя на прожилках кордалийского мрамора. Букетик незабудок на подоконнике в этом холодном свете казался каким-то особенно беззащитным и оттого – еще более трогательным.

«Матушка, не грусти! Он обязательно вернется! Он же обещал…»

Ирина встала, отложила в сторону веретено, которое последний час бездумно вертела в пальцах, неслышно ступая, вышла в коридор. Постояла немного на открытой галерее, слушая треск цикад и вдыхая запах цветущего жасмина. Лепестки уже облетали. Под луной, на черной влажной земле, они казались осколками перламутровых раковин, которые добывают на ее родине. Сами собой в памяти всплыли слова старой-старой песни:

За моим сердцем приходила полночь.

Обещала бессчетно серебра пригоршни,

Обещала хранить его в бархатном футляре

Между звезд и сапфиров, рубинов, алмазов.

Только были фальшивы ее обещанья,

Серебро луны ничего не стоит.

Я сказала: «Полночь, возвращайся обратно,

Не отдам я тебе свое бедное сердце…»[1 - В рассказе использованы фрагменты песни группы Rosa Alba «Сердце». Автор текста – Л. Воробьева (Е-вин).]

Подул легкий ветерок, и на глазах Ирины упал еще один лепесток, за ним – еще один, и еще. Женщина загадала: если их будет десять, то все обойдется.

«Семь. Всего семь. Или я плохо смотрела? А, впрочем, это всего лишь жасмин…»

Тихо вздохнув и поправив на плечах вдовье покрывало, Ирина пошла к комнате сыновей.

Хотя масляные светильники на стенах из экономии не зажигали по ночам уже бог знает сколько времени, света хватало. Да она и в полной темноте прошла бы здесь, не задев за стену даже краем одежды.

Марк спал, как всегда разметавшись по ложу. Одна рука свесилась, легкое покрывало сбито в ком где-то в ногах, светлые, чуть вьющиеся волосы – гроза гребней («Вчера опять не стал стричься, непоседа!») – чуть влажные от пота.

«Ест, как не в себя, а все такой же худой. Но зато как вырос за эти полгода! Если так дальше пойдет, к осени брата догонит».

Проб тоже все переживал, что ниже сверстников, а потом – раз! – и вытянулся за одно лето. Еще утешал младшего во время последнего приезда домой: «Ничего, вояка! Были бы кости, а мясо нарастет! Мы, Флавии, крепкой породы!» – а потом, к восторгу брата, разгибал очередную подкову, не слушая добродушного ворчанья старого Прокопия о ненужных расходах.

Как же давно это было! Будто и в другой жизни. Домоправитель, отпущенный на волю еще мужем и верно служивший его семье до самой смерти, уже два года как упокоился на домашнем кладбище Флавиев. Но главное – тогда все было упорядоченно и казалось незыблемым, почти вечным. Дом, привычные хлопоты, соседи.

Мир.

Нет, войны были всегда, но они были где-то далеко, на границах. И даже когда одна за другой заполыхали провинции, когда муж со своим легионом ушел, чтобы навсегда остаться в знойных песках Элайта, она – да и она ли одна? – продолжала цепляться за это, с молоком матери впитанное, олицетворение порядка и стабильности, называемое – Империя.

А потом все в одночасье перевернулось с ног на голову. Новости, одна страшнее и невероятнее другой, полетели по землям Империи, обгоняя друг друга ипподромными квадригами.

Потеряна Регия.

Полония.

Элайт.

Четыре легиона изрублены гевтами у Немейского озера.

Восьмой Победоносный и Четвертый Гордиев взбунтовались и перешли на сторону мятежного логофета Фиолакта, объявившего подвластную ему Тарригу независимым государством.

Флот друнгария Кортиса, потрепанный бурей, почти полностью уничтожен лакадскими пиратами, перерезавшими морские пути доставки продовольствия.

Перебои с хлебом и голод вылились в восстание плебса в столице и волнения, прокатившиеся по всем еще подвластным василевсу землям.

А еще – имя. Страшное имя, которое граждане