Джаваховское гнездо

Лидия Алексеевна Чарская

Я хочу сказать еще что-то и не могу… Мои мысли кружатся, как огненные птицы, и душа моя горит, как в огне. Смутные образы встают передо мною. Я не в силах оставаться в этих залах, меня влечет на воздух, за стены Смольного монастыря. Лечу как на крыльях, несусь по длинным коридорам, оставив в недоумении моих подруг. Беру извозчика и умоляю его скорее ехать на Фонтанку. Что-то толкает меня, что-то гонит вперед… Желание писать стихи, как бывало в дни юности и отрочества? Вылить в дневнике свои мысли на бумагу? Нет, это что-то другое, чему еще нет названья, нет имени, что совсем еще ново и непонятно для меня…

Лидия Алексеевна Чарская

Джаваховское гнездо

ГЛАВА 1

Весь день бушевала Кура. Ревели волны, косматые, страшные, о чем-то грозно ликуя и плача, набегали они и разбивались о подножия гор.

Весь день бушевала река. Не успокоилась и к ночи.

На небе залучились звезды. Тихий вечерний ангел с темными очами затеплил высоко золотые огни лампад.

Черные развалины крепости на высоком утесе, расположенном в самом сердце Гори, оделись темной, не узнанной миром, мрачной тайной.

Подползала, сверкая алмазными блестками, черная, гордая кавказская ночь.

А Кура все бушевала.

* * *

Статный татарин Амед, перевозчик, пригнал еще с утра свой паром к берегу и решил здесь остаться, пока не утихнет буря.

Не пришлось ему сегодня получить ни одного абаза[1 - Двадцать копеек.] на обед. В такую погоду кто же захочет проехаться по Куре на пароме?

– Алла верды! Алла верды![2 - Помилуй Бог.] – шепчет он, тихо шевеля губами и обращая к Востоку взор. – Если и завтра река не уймется – ложись и умирай с голоду, Амед, или затяни потуже свой пояс и ступай в горы промышлять барантой,[3 - Разбоем.] если допустит пророк.

И он накидывает бурку на голову, пряча лицо от разгулявшейся стихии.

* * *

– Эй, кто тут! Необходимо перевезти на ту сторону господ! – доносится до Амеда сквозь шум волн и свист ветра громкий голос.

– Что они, с ума сошли там, на берегу?! В такую погоду невозможно двинуться с места на пароме.

– Ты это говоришь, Амед?

– Я говорю – переправляться на пароме в такую бурю нельзя. Обождать надо. Скажи это твоим господам, Николай! Мой слух не обманул меня? Это ты?

– Так. Селям алейкум,[4 - Татарское приветствие.] приятель!

– Алейкум селям! Кунаку приветствие и почет! Но переправляться нельзя. Надо обождать.

– Но нам нельзя ждать! Поймите же! Нам необходимо на ту сторону сейчас же. Сейчас!

Это уже не голос армянина Николая, старика-слуги из ближайшего духана,[5 - Заезжий дом.] а молодой, звонкий и чистый, как серебро, девичий голосок.

* * *

Амед зоркими глазами впивается во тьму, чтобы разглядеть, кто это говорит.

Там, на берегу, три фигуры. Две женские и одна мужская. И еще что-то странно изогнувшееся, жуткое по своей неясности. Что-то огромное, широкое, с крохотной головой, все в черном, как монах.

– Нам необходимо переехать сейчас! Во что бы то ни стало! – волнуется юный серебристый голос.

– Да! Да! Пожалуйста, перевезите нас! – говорит другой голос, как будто надорванный, слабый.

Амед колебался одну минуту.

Ах, эта Кура! В аду могут быть только такие реки. Когда он, Амед, был совсем еще мальчишкой, на его памяти снесло бурей мост на Куре. Завели паром после этого. Но и паром разве надежен?

– Не повезу! Не выдержит паром, – голос Амеда звучит угрюмо, почти свирепо.

Что, в самом деле?! Он создан не затем, чтобы умирать так рано, почти на заре жизни, одиноким, как тополь в горах.

Эта мысль едва-едва мелькает у него в голове и тут же гаснет.

Неожиданно маленькая ручка опускается ему на плечо.

– Послушайте! Пожалуйста, перевезите нас на тот берег. Возьмите с нас дороже, но перевезите. Нам необходимо быть там к девяти часам. И мы не смеем опоздать! Ни за что!

Голос звенит и рвется…

Фонарь с берега мигает от ветра, но все же может различить Амед при его слабом свете кудрявую белокурую головку под резиновым плащом, капризный излом бровей, властный ротик и большие синие глаза: