Дикий барин

Название мемуаров популярного российского блогера наилучшим образом отражает его содержание, а точнее, стиль изложения ─ фирменный штиль Шемякина, моментально узнаваемый, снискавший ему известность и любовь 60 тысяч подписчиков в Facebook. О чем бы ни поведал шемякинский «барин» интернету ─ о личном ли бытие иль текущих событиях, или ударился в думы о судьбах Отечества и евойной культуры, ─ рассказ представляет зело хитроумную смесь элегантной иронии с сочной клюквой. Вроде бы попался тебе в руки затейливый сказ из древних летописей, а копнешь поглубже ─ и выскочит из-под исторических эдельвейсов, из-за спин танцующих медведей и гикающих холопов, вылупится средь верчёных кур с брусничной подливой, вынырнет из бочки с квашениной самая что ни на есть современная явь.

Любимец Татьяны Толстой, историк, политик, чиновник, бизнесмен, Джон Шемякин ходил по морям, построил дом и стал многодетным отцом. А весь гонорар за первый печатный сборник своих мини-новелл решил перечислить в благотворительный фонд содействия решению проблем аутизма «Выход».

****

Цитаты:

Новый год

Ещё перед тем обжигающим моментом торжества, когда я, в распахнутой белой шубе на голое тело и в высоких лаковых сапогах на платформе, начал кружиться у шеста, притаптывая левой ногой и поводя плечами, обратил внимание на то, что половина собравшихся яростно отправляет кому-то СМС-сообщения. А эти «кому-то» тоже, видно, сидят за столами, но отвечают регулярно.

У всех такая насыщенная жизнь, что даже на степенное застолье времени нет. Раньше всё было как-то иначе. Без вот этого телеграфирования.

Раньше, если уж в промежутке между блюдами захотелось тебе эдакого, знаете, общения, то, поглаживая бороду, выбирая из неё гусиные ошмётки и давленную бруснику, поманишь взглядом кого из расторопных и басовито эдак:

– Прохор, ну, ты там распорядись, значит, чтоб поприличней…

И вот уже Прохор вталкивает в жарко топленную горницу какого ни есть собеседника с вываливающимся чемоданом под мышкой. Усаживают его напротив тебя, чуть поддавливая на плечи, несут ему на едином блюде, что собрать смогли второпях: поросёнка холодного, пирога с грибами, квашенины хрусткой, лебяжий полоток под луковым томлёным взваром на сливках, пряника аржаного с патокой, полоску арбузовую… Сам, не чинясь, нальёшь в стакан отогревающемуся из гранной хрустальной бутыли перегонного вина.

– Давай, гостюшка, исповедай нам про диковины какие, что где видел, пока ваш литерный поезд мы в степи не встретили-остановили, как жить дальше думаешь?

Тут и остальные сотрапезники подтягиваться начинают. Тоже им любопытно. Тоже хочут время провесть с душевной пользой, пока состав на путях выгорает да разбеглых по сугробам долавливают, да пока казённого казначея досками деловито давят и пятки ему подщетинивают.

Так, за неспешными расспросами, ночь новогодняя и пролетает. Один то расскажет, другой же – иное. Тут тебе и про электричество, и про кораблекрушения, и про графинь, и про что хошь. Кто и споёт, кто и попляшет. Так как-то на душе радостно и светло от всего этого. Дослушаешь про разлучённых детей одного богатого американского маркиза, Жози и Джеймса, встанешь, вытирая слёзы, губу покусывая, оботрёшь на крыльце лицо снежком обмятым, гарью припорошенным, да прямо так, с красными глазами, и сядешь в розвальни.

– Прощевайте, люди добренькие! Лихом мя не поминайте, християне столичные!

Да сапогом в спину возчику – гони, родной, дави, за всё плачу!

Пока со станции выезжаешь, всё рукой машешь оставшимся. Кто из сарая на карачках выползает, кто на заборе повис в вывороченной женской шубе, кто к колодезному вороту привязан, льдом на башке искрится в рассветной синеве… Но рады все, живы! Вон уже валенки чужие примеряют, хвастаются часами или муфтой новой. Всех трясёт, конечно, но это озноб не смертельный. Потому как жизнь – она всё превозмогает и на пепелище возродиться норовит.

– Скоро, ох, скоро вернусь! Смотрите тут у меня! – прокричишь весело.

А тебе в ответ хриплый вой: «Ага-а, да, понятное дело!» И звонарь подвешенный на колокольне ногами в колоколе качает – бом, бом!

Вот он – настоящий Новый год! А не когда мандарины и пьяные карлики на ходулях.

Теперь, конечно, всё не то. Химия какая-то. Нет естественности. Сидим в заведении с односложным названием, выбритые, загорелые, невесёлые люди.

****

Культурная связь

Тревожно в разрыве культурной преемственности то, что этот разрыв может коснуться каждого из нас. Это ведь только кажется, что гибель традиций крепостничества и диких загулов с поджогами аукается только на страницах монографий и в тиши академических фикусов, загибающихся под равнодушным присмотром кафедральной дуры-лаборантки.

Вот спишь ты, к примеру, на забытой богом станции, на плоском убитом матрасике, бессильно вытянувшись под старым сирым одеялом, настолько кружевным и замасленным, что кажется уже не одеялом вовсе, а масленичным блинцом, подносимым кое-где по уездам и в нашу пору дымящимся победителям лазанья по столбам грудастыми бабами особого гренадёрского замеса, известного любителям как «с усами конопатили».

Лежишь, проигравшись в пух заезжим ремонтёрам-шалопаям в сбитых наперёд картузиках, чей даже мельком замеченный вид как бы задиристо спрашивает у всего крещёного света, прилипшего носами к окну станции: а что, сударики, неплохо ж быть состоятельным господином с бакенбардами а ля «чёрт побери»?! Естественно, горькия слёзы катятся по твоему юному, многообещающему всяческую пользу отечеству лицу. Жизнь кончена. И чуткий к любому предстоянию отец Серафим уже отворяет скрипучие алтарные врата, протягивая руки тебе навстречу, а невидимые на хорах певчие, прикашливая от пыли, готовятся к басам на «сим же отпущаеши, и несть иде скорбях...»

Папенька, маменька, сестрица Наденька… Да и само отечество тоже несколько взгрустнуло, наблюдаючи последствия твоей отчаянной растраты казённых средств из фонда попечения несостоятельных дворянских сирот. А как известно, грусть сия не служит отменой знакомства с Владимирским путём, известным прочим-иным как «вся дорога» на акатуйское каторжное сидение.

И тут внезапно из хлопчатой метели выносится к твоим очам дивный образ прелестной не то чтобы дамы, а скорее даже девы, которая с отрешённостью севиллы, глядя сквозь тебя в дальний, мерцающий святым огоньком угол, стыло произносит:

–… пользуйся же. Ставь на тройку три тысячи, она тебе выиграет соника, загни пароли, она опять тебе выиграет соника, загни сетелева, и вновь будет у тебя выигран соник на последнем абцуге. Но не давай же ставить мазы и прокидывай при чётных сдачах… верные сто тысяч… верные сто тысяч…

И исчезает, оставив по себе только следок, быстро истаивающий в постоялой духоте и влажной тяжести.

Вот оно, спасение! Вот оно, избавительное чудо, о котором ещё долго будут слагать легенды на постоялых дворах от Керчи до Тамбова!

А ты ни хрена не понял. И переспросить не у кого. Потому как культурная связь разорвана и гибнет. Так что стреляйся, не знаю, вешайся. Поздно спохватились, не уберегли.