Вдовий плат

«В лето от сотворения мира 6983-ое, от Всемирного потопа 5424-ое, а по немецкому счету 1475-ое, был на Руси великий покой и ладное строение. Татарове, ногаи и Литва не нападали, хрестьяне пахали землю, купцы торговали, монахи молились, и от того смирнолепия потешил себя государь великий князь Иван Васильевич, возжелал проведать Великий Новгород», с коим жил по крестноцеловальному договору. Договор, однако, московского государя давно не устраивал, поскольку желал Иван III видеть Новгород в числе своих вотчин. Подобно византийским василевсам, царствовать единолично средь беспрекословных подданных. Новгородское же правление считалось демократическим, хотя перерождалось в олигархию, ибо заправляли всем мошна да богатые бабы. Легче враждовать с десятью мужами, нежели с одной женкой, а тут Бог послал Ивану Васильевичу целых три: «железную» Марфу Борецкую, «каменную» Настасью Григориеву и «шелковую» Ефимию Горшенину…

Так начинается роман «Вдовий плат» ─ политический ретро-триллер, многоходовая интрига вокруг выборов новгородского посадника с грязнухой, руготой избранщиков, раздачей народу дармовых шапок из красного сукна и прочими старорусскими предвыборными каверзами. Про Марфу-посадницу писали многие; а вот Акунин своей героиней избрал Настасью, наградив вдову приметным родимым пятном в хитроумном лбу.

Также в сборник вошла повесть «Знак Каина», события в которой излагаются от лица Ивана IV, обезумевшего, «питающегося человечиной», но полагающего все силы на то, чтобы создать всерусский монастырь ─ подобие Царства Божия на земле.

Суждения о сборнике «Вдовий плат» зависят от того, что брать точкой отсчета, с чем сравнивать ─ с прозой, например, Михаила Булгакова или же Александра Дюма. На фоне французского коллеги Акунин смотрится писателем солидным, поскольку ставит цель не только развлекать, но и, развлекая, образовывать читателя. В исторических реалиях действуют типичные акунинские персонажи, которых бойкое перо автора приноровилось выводить и в розницу, и оптом. Однако остросюжетному роману простительно и то, что все герои (а героини подавно!) обладают поистине сверхчеловеческими талантами, и то, что бродят они по психологическому мелководью, в котором едва ли не самой глубокой сценой является трапеза в Крестах с описанием трагической роли соленых грибов в жизни мелких царедворцев.

И чем точно Акунин отличается от Дюма ─ это ненавязчивым, но все же неизбывным пессимизмом, которым овеяно его творчество. Не будет спойлером сообщить, что в российской истории, если верить писателю, все не раз и не два «пошло не так». А не верите, загляните в труды историка Чхартишвили. Тем более что Акунин увлечен проведением параллелей между днями минувшим и нынешним, что порой прошлое неотличимо от настоящего. И тогда в помощь дотошному читателю придет труд «Между Азией и Европой. История Российского государства. От Ивана III до Бориса Годунова», литературным приложением к коему и является сборник «Вдовий плат».

***

Цитата:

«Горшенина с сомнением молвила:

– Даже если перед великим вечем за нас будут три конца, что мой Ондрюша против Аникиты Ананьина? Будто кочет против ястреба. Сильный у Марфы избранщик. А мой муженек, сама знаешь, только с виду красен…

Теперь, пожалуй, можно было союзницу посвятить и дальше в замысел. Настасья, усмехнувшись, сказала:

– Не робей. Ястреб к тому времени будет сильно пощипанный. Мы против него в Неревском конце «погремца» запустим.

Когда в упряжке из двух лошадей одна попадется злая – грызет, лягает соседку, сбоку на оглобле вешают трещотку, называется «погремец». На бегу он гремит, и норовистая лошадь пугается, голову отворачивает. Не до грызни ей, да и бежит спорее.

В премудрости же новгородских выборов «погремцом» называли выдвиженца, запускаемого в чужой конец. Не для того, чтоб победил, а чтоб расколол вражеский лагерь, замутил воду, науськал одну улицу на другую, замотал-захулил соперника. Часто бывало, что брань и ругань между своими после этого не стихали до великих выборов, когда про «погремца» все давно уже позабыли, и тогда кончане голосовали не заедино, а врозь, многие предпочитали чужого избранщика своему. Игра в «погремца» – дело тонкое, хитрое. Большого искусства требует.

– Где ж ты такого трескучего «погремца» возьмешь, чтобы потрепал Аникиту Ананьина в Неревском конце, насплошь Марфином?

– Есть один на примете, – уклончиво молвила Каменная. – Мой Изосим всюду сует свой серебряный нос, принюхивается, приглядывается. Присмотрел кое-кого. Как раз для такого дела.

…Очень Григориева за своего погремца тревожилась. Ананьин и умнее, и речистее. А выходит, боялась зря. Аникита говорил и задушевно, и складно, и убедительно – про выгоды псковской торговли, про единение против Москвы и прочее рассудительное, Ярослав же лишь рокотал про былую славу новгородскую, поминал великих праотцов, да вздымал вынутый из ножен меч. Ни словечка умного не сказал, а получилось только лучше. Тот умно́ – наш красно́. Тот тихо – наш лихо. Толпе, ей умные речи не нужны, она в смысл не вникает, она глядит, кто сокол, а кто куренок щипаный. Кричали Булавину много громче, чем Ананьину.

Свои, григориевские шептуны тоже хорошо поработали. Пустили ответную грязнуху – вроде глупую, из воздуха состряпанную, а, оказалось, очень полезную. В грязнухе что главное? Чтоб ее нельзя было опровергнуть и было интересно пересказывать. Тогда шептунам достаточно начать, а дальше сплетня расползется сама.

Грязнуха – и смех, и грех – была такая.

Будто бы кто-то из ананьинских слуг подглядел, чем Аникита тешится с женой-псковитянкой в опочивальне. Боярин-де надевает на голову уздечку, на спину – седло, встает на четверни, а боярыня сверху садится, мужа плеткой по гузну охаживает, а он ржет по-лошадиному. Изосим говорил: чем дичее слух, тем больше верят. А хоть бы и не верили – все равно разнесут. И верно. Недели не прошло, а уже не только Неревский конец – весь Новгород спорил, правда про узду с плеткой или нет. На последней руготе, когда Ананьин начал верх брать, свои крикуны давай в толпе по-лошадиному заливаться: иго-го, иго-го! Ананьин сбился, в толпе хохот. А после говорили: засмущался – значит, дым не без огня».