Бабочка и мышь

Сергей Владимирович Герасимов

Сергей Герасимов

Бабочка и мышь

Смотрите, вот он идет по коридору клиники: его лицо совсем непохоже на лица остальных хирургов – у хирургов ведь физиономии волевые и безжалостные, я бы сказал, даже с медицинским задором в глазах, – вот мол, мил человек, поговорил и хватит, а теперь я тебя разрежу, все равно разрежу, поди-ка сюда!

Их взгляды остры как ланцет, их губы тонки и сжаты как хирургический зажим. Но лицо доктора Кунца, напротив, было таким мягким и печальным, что казалось, он вот-вот расплачется. Печальным, но не скорбным – казалось, он переполнен сочувствием ко всем бедам и горестям, запертым в палатах клиники, и его сердце просто разрывается от желания помочь. На самом деле в лице доктора Кунца имелся легкий анатомический дефект: его глаза не располагались вдоль одной оси, как у большинства людей, а были чуть повернуты внутренними уголками вверх. Если он устремлял свой взгляд на пациента, тот сразу проникался доверием к доктору и начинал жаловаться на свои неисчислимые болячки; доктор, слушая, все шире раскрывал глаза и от этого становился еще печальнее – так, что даже хотелось его пожалеть. Но, стоило доктору Кунцу заговорить, как маска грусти сразу слетала с его лица – и вы видели перед собой нормального оптимиста средних лет, среднего роста, средних способностей и довольно среднего кругозора. Впрочем, оперировал он хорошо, а это главное.

Жил доктор Кунц в неплохом, по нашим временам, частном домике на окраине города. Дом был прочен, приземист и по-мужицки широк в кости. В домике был один большой этаж, слегка вросший в землю, еще один этажик, недоразвитый, и сверху этого аппендикс, который этажом уж никак не назовешь.

К дому вела дорога, со старыми кленами по сторонам. Хотя дни стояли теплые, под деревьями уже выросли целые сугробы из кленовых листьев. Те же листья, но укатанные колесами машин, плоско прилипали к асфальту, вообще не имели толщины и смотрелись как рисунок или инкрустация на мокром искусственном камне. Каждый лист был красив и значим, как слово, а подвижные блики солнца расставляли в одной громадной фразе ослепительные знаки пунктуации. От этой стереоскопической, почти четырехмерной желтизны веяло спокойствием и фундаментальной тишиной жизни – мелкие шуршания листьев тишины не нарушали – они несли тишину на себе, и казалось, будто полчище карликов осторожно уносит спящего гиганта. Так уходила осень, разбрасывая напоследок последние ясные дни.

Сейчас доктор Кунц сидел в своем кабинете у открытого окна и смотрел, как тихий вечер катит медленное колесо грусти – и планы доктора – хрусть-хрусть! – один за другим попадали под это колесо. Хрусть! – и от такого бодрого плана остается лишь мокрое место. Обдумать схему послезавтрашней операции, перевести аннотацию, позвонить N, и прочее, и прочее – но доктор Кунц не делал ничего. Он лишь сидел у окна, ощущая себя романтиком и ловил в своей душе возвышенные мысли; пойманные мысли трепыхались, похожие на русалок, и влекли куда-то в дальнюю розовость.

Впрочем, позвонить все же надо было. Надо обязательно, чтобы замять скандал, назревший как большой фурункул. Дело в том, что теоретически, местная медицина бесплатна, но – не смешите меня – за каждую операцию, конечно же, назначен тариф. И каждый пациент, даже самый бедный, ухитряется деньги найти.

Гонорар хирурга зависит от сложности операции. И все правильно. Ведь не бедствуют же хирурги в цивилизованном мире. Конечно, нельзя требовать от человека слишком высокую цену. Вот как получилось на прошлой неделе: Надеждина слишком много запросила за операцию аппендиктомии. Обыкновеннейший аппендицит, ни малейшей угрозы прободнения или еще каких-либо сложностей. Обратились вовремя, на рентгене порядок, бери и режь – не аппендицит, а конфетка. Родители мальчика согласились дать сто двадцать долларов, но лишь с тем условием, что принесут деньги Надеждиной прямо домой. Такие условия всегда подозрительны, но Надеждина была ослеплена суммой. Ей вручили деньги в конверте и попросили пересчитать. Потом появился человек с видеокамерой и продемонстрировал запись.

Надежд