Товарищ Ленин!

Товарищ Ленин спит!

Под коконом мавзолея

лысина вся блестит

разливами карамели.

«В вагоне было холодно, темно…»

В вагоне было холодно, темно,

и дождь воспоминаньем бил в окно,

и рельсы были горестью полны.

Я пил коньяк до самой дурноты,

чтоб позабыть в прерадостном бреду,

куда я еду и зачем сойду

с вокзала, где как мух полно людей.

Мне б мухобойку да потяжелей.

И, может быть, сейчас не тот сезон,

чтоб яростно, да и со всех сторон

терпеть людей. В запятнанных руках,

что вносят пыль на кончик языка

с усталых дней вокзальных площадей,

где я сойду значительно бледней,

чем в том момент, когда косой сквозняк

мне остужал каштановый коньяк.

«В тот день в невиданных масштабах…»

В тот день в невиданных масштабах

бил дождь. И прям по мостовой

лилась вода, своей удавкой

топила улицу под ноль.

Но если б я предвидел, взял бы

беруши от скрипучих шин.

Теперь стою я весь нарядный

от топота литых машин.

«Я знал когда-то наизусть…»

Я знал когда-то наизусть

стихотворенье. Пушкин

стоял, как автор. Признаюсь,

не написать мне лучше:

«У лукоморья дуб зеленый,

златая цепь». Ну что-ж,

я допишу «На изумленном

на дубе на моем…»

«Я был в Москве. Я был однажды…»

Я был в Москве. Я был однажды

среди невиданной толпы.

И снег в лицо бросал мне дважды

мои далекие мечты,

что я когда-нибудь останусь

топтать под хамоватый смех,

под истерическое «браво»,

сей исторический рельеф.

«Не надо сжимать ладони в кулак…»

Не надо сжимать ладони в кулак,

все линии переплетутся

в венозный бардак, и может быть так —

не сможешь и пошевельнуться.

Я знаю – не жить по другому, любить

все это проблемно бывает.

Не стоит и пить. Кровать расстелить

и лечь, ничего не зная.

На утро, обычно так, мордой кивнуть:

«Привет, моя, дескать, квартира.»

Ну и чего-то можно хлебнуть,

это дело нехитрое.

Но только не гни ладони в кулак

ни к Богу, да и не к черту.

Столь непредсказуема эта вода,

что мы называем кровью.

«Ночь проносится, кусая…»

Ночь проносится, кусая

пятки улиц до костей.

Не видать, как пыль сырая

лезет с кожи пустырей.

Воспаленно, вопиюще

корчится лицо утра.

Я же жду, как в этой гуще

белой каплею вина

упадут, едва сверкая,

звезды по изгибам крыш.

Может быть тогда, родная,

ты за все меня простишь.

«Мне снилась полночь в сентябре…»

Мне снилась полночь в сентябре…

Как листьями на циферблате

остаток дня еще шумел —

он был немного аккуратен.

А если б мог, со знойный свистом

он возле сердца бы нудил,

а там и без того нечисто.

А там буди – хоть не буди…

«Мчатся серые тучи, мчатся…»

Мчатся серые тучи, мчатся

к окраинам пустырей,

и, как серые брючки, настом

наготу покрывают дней.

Только я и такой же серый

качаю ночь у окна,

что серою каруселью

раскачивает меня.

«О, я тот, кто стался лишним…»

О, я тот, кто стался лишним

богу, черту. Пополам

я делю с собой затишье.

Только слово по рукам,

тенью радостного мира

греет кожаный покров.

Я не тот, в чьих пальцах лира

прогибается порой.

Я, скорее, где-то между

одиноких палачей

и наигранной надежды

в то, что жить того глупей.

«Не может быть, не может быть…»

Не может быть, не может быть,

как весело и грустно

день около ночи хоронить,

и ночь скрывать от утра.

Я, как бы с Богом наравне,

судьбой играю в прятки,

и черновое небо мне

в неправильном порядке

раскладывает явь и сон.

И так вот получилось —

игрою был я разделен

меж небом и квартирой.

«Сверни листок обыденной бумаги…»

Сверни листок обыденной бумаги,

не в трубочку, как ты всегда привык,

а обними им у причала камень,

забрось его. И ты всего достиг!

Присядь у собственной открытой двери,

и жди гостей, пока плывет ко дну

кусок написанных  стихотворений,

гранитом что рассыплется к утру,

однажды чтоб удобрить кипарисы.

И собирать табак для папирос

тебе придется с помощью актрисы,

которую ты ввел собой в психоз.

Самоубийца

Иссушен рот