Давнее

Брожу по аллеям каштановым,

будто бы тень в ночи,

ну вот и весна долгожданная,

вернулись домой грачи,

и дремлют безлюдные улицы,

и шепчут деревья листвой…

внезапно мне в сумерках чудится

выцветший образ твой;

и нет ни тоски, ни жалости,

ведь прошлое позади…

Будь там, где ты есть…

пожалуйста…

и ближе не подходи.

Фантазии

Расплачиваться незачем и нечем,

температура – около нуля,

когда упало небо мне на плечи,

когда рванулась из-под ног земля

и не осталось ни тепла, ни света,

неразличимы контуры теней,

реальность за чертой, за гранью где-то,

слова – нагромождение камней.

Во мгле чернильной, боязливо прячась,

роняю в пропасть времени ключи,

а дверь не открывается иначе,

хоть бей плечом, хоть головой стучи.

Никто не поменяет декораций —

всё в прошлом или может впереди,

но я не вижу смысла оставаться

и ждать, никем не встреченный, один.

Шатаясь, бродят призраки по крышам,

видения разносят саранчу…

Никто не видит, и никто не слышит —

всё громче, всё отчаянней кричу.

Становится мой голос глуше, глуше…

и болью отзывается в груди.

Вдруг под руки меня схватили души

и молча стали хоровод водить.

Летаргия

Сплю я, и мне снится

хищная зоркая птица,

на голубом мольберте

чертит линию смерти.

Ноги в крови, сбиты,

воду не пью – ядовита,

путь мой далёк, долог

сквозь ледяной холод.

Ямы, как чёрные дыры

там, на краю мира,

там, где хранят горы

в недрах ящик Пандоры.

Ветер по коже бритвой,

и не спасёт молитва —

там, за седьмой печатью

тьма и моё проклятье.

Город миражей

Забытый заброшенный город.

Домов опустевших скелеты.

В нём я, только я и холод.

Здесь днём не бывает света.

Здесь улицы без названий

и грязные подворотни.

Здесь стёрты реальные грани.

Я жертва, и я же – охотник.

С утра не поют птицы.

В лапту не играют дети.

Безмолвный город-гробница

поймал меня в свои сети.

Скитаясь по переулкам,

пытаюсь найти я выход,

и сердце колотится гулко,

а город злорадствует тихо.

Поиск

Взад-вперёд шатаюсь

по распятьям улиц.

Пропитался пылью,

пропитался грязью.

Мы с тобой однажды

где-то разминулись

так неосторожно,

будто кто-то сглазил.

Каждый шаг даётся

мне с трудом и болью.

В кровь разбиты ноги,

сердце кровоточит.

В голове бушуют

посильней прибоя

мысли… друг о друга

бьются и грохочут.

Знаю, нужно вырвать,

растоптать твой образ.

Сжечь дотла и пепел

по ветру развеять.

Но плетусь, как прежде,

по пустым, недобрым,

по распятьям улиц,

продолжая верить.

Последнее утро

Чёрные пропасти – белыми пятнами,

стёрты из памяти тысячи лиц,

стали навеки врагами заклятыми,

выпустив зло и грехи из темниц.

Чёрные линии, чёткие линии

смерти внезапной, страшной судьбы,

плиты надгробий покрыты инеем,

в склепах зловеще скрипят гробы.

Чёрные воды реки забвения

вышли, вздымаясь, из берегов,

нет в них ни таинства, ни отражения,

что ни бросай – не увидишь кругов.

Чёрным по белому

длинными строчками

буквы в слова,

как на теле рубцы…

Перемешались

святые с порочными…

Чёрное утро.

Встают мертвецы.

Последняя ночь

Стенает память громче и надрывней,

мучительно, болезненно свербя.

Ветра перебирают струны ливней —

незримы, как присутствие тебя.

И нечего отнять, и не прибавить —

ни слова, ни мгновения, ни дня.

Ты счастлива, не потому ли зависть

с энтузиазмом сожрала меня?

Не потому ли просто и цинично

исчезли, стёрлись линии судьбы?

Вопросы ни к чему, ты безразлична,

я у тебя в картонной папке «Был».

Остались вереницы многоточий

на восковых листах черновика.

Верёвка роковой, последней ночи

скрипит, петлёй свисая с потолка.

Ева

Тоска и одиночество

верёвкой к горлу тянутся…

обмяк безвольной куклою,

но сжаты кулаки,

рубцы и шрамы на всю жизнь

мне от тебя останутся,

но свистни только – прибегу я,

чтоб поесть с руки.

За чувства откровенные,

за жажду наслаждения

меня и в тёплой комнате

от холода знобит,

а ты, кус