Бродячая плоть
Нока Соул
Тося не подумала бы, что ее жизнь может вот так резко перемениться в один момент – раз, и нет родителей. Остались где-то в прошлом родной город, друзья, привычная школа и нормальная жизнь… И Антонина осталась. Теперь есть только Тоська, которая должна во что бы то ни стало прижиться в глубинке и не потерять лицо.
Нока Соул
Бродячая плоть
Это смешно, забавно, просто глупо и наивно. Тосе ну никак нельзя было привыкать к детским сказкам и, тем более, начинать верить им. Тоська вообще фантазии всегда старалась обходить стороной. Нужно ли, когда вокруг такой красивый и цветной мир, в рамках которого всегда есть все необходимое для счастья, искать какие-то там несбыточные чудеса? Зачем, абсурд ведь с любой точки зрения? Век здравого реализма как-никак. И Тоська предпочитала этого самого реализма и придерживаться, чтобы не зазеваться и досаду какую не прозевать. Лучше ведь сделать и посмотреть, что выйдет, чем не сделать вовсе, но жалеть потом бесконечно долго и горько, не так ли? В рамках разумного, конечно же.
– Тося! – раздался высокий крик вперемешку со смехом. – То!-ся! – еще несколько голосов подхватили развеселый клич, поднимающийся до пятого этажа и открытого окна, в котором белыми волнами колупались тюлевые бабушкины шторы, так легко от самого асфальта. – Ан!-то!-ни!-на!
Тоська подбежала к окну и высунулась бесстрашно за деревянную раму, помахав девчонкам, уже ждущим ее во дворе. Она не любила свое полное имя. Было в нем что-то нехорошее, особенно после крушения прогулочного лайнера. «Антонина Андреевна, по решению опеки Вы отправляетесь к своей бабушке…» – или как там было? Вспоминать не хотелось. Нет, жуть. Та беззаботная Антонина все равно осталась где-то в своем беспечном прошлом, вечно любимая, вечно счастливая. И Вадим остался. И… родители… Тоська потрясла головой, отгоняя непрошеные мысли. Хватит. Хватит этого всего. Здравый реализм. Ушедшего не воротишь. Антонины больше нет. Есть только настоящая, живая Тоська, которая может вылезти на крышу пятиэтажки из своего окна и сжать зубами холодное эскимо в темном шоколаде с апельсиновой цедрой, глядя на уютный огненный закат, окутавший весь двор. И бабушка еще есть. Бабушка Люся, которую все соседки называют смешным «Люсинда». Тосе всегда казалось, что это имя какое-то кошачье. Но бабушка уже привыкла, наверное, и потом, зачем бы опять ссориться с ней? В конце концов, баб-Люся первая и поначалу единственная отозвалась, когда узнала, что внучка ее брата внезапно осиротела. Могло быть и хуже. В целом, бабушка Люся была обыкновенной, такой, как и все бабушки: иногда ворчала, вязала по старой толстой книге, от которой пахло клеем и залежалым картоном, хорошо и вкусно готовила и дремала в кресле, когда ее остроугольные очки с тонкой оправой сползали на кончик носа. Тося нахмурилась. Она изо всех сил старалась быть благодарной судьбе за то, что смогла продолжить спокойное безбедное существование, но все же не могла до конца смириться с тем, что ближе всех оказалась именно бабушка Люся. В жизни Тоськи Оленёвой было еще полным-полно всякой родни, но она опоздала вся всего на пару часов. И к моменту, когда на баб-Люсин телефон посыпались звонки, все бумаги об опекунстве уже были оформлены. Это просто несправедливо. Тося надеялась втайне, что на клич отзовется Марьям – бывшая папина жена, у которой теперь новая семья, но которая Тоську любила и баловала, да и вообще оставалась подругой семейства Оленёвых. Или хотя бы бабушка Влада, которая на самом деле будто бы и не бабушка вовсе – моложавая, шустрая. Строгая, конечно, но справедливая и добрая. И она была из самой столицы. Вот, что важно. Плюс работала в сфере ай-ти – Тося о таком опекунстве только мечтать могла. Ах, как бы это было прекрасно – жить в столице, где столько возможностей даже в той же самой учебе! Но нет, судьба была коварнее: первой трубку взяла баб-Люся. И Тоська застряла в области, в мире фарфоровых котят и слоников, китайских ваз с тонкими иероглифами, милых тарелочек в сервантах и палисадников с морковкой под окнами пятиэтажек. Двадцать первый век, баб-Люсь! Двадцать первый! О