Братья и сестры. Тетралогия

Федор Александрович Абрамов

Русская литература. Большие книги

Федор Абрамов (1920–1983) родился в крестьянской семье в деревне Вёркола Архангельской области. В июне 1941 года добровольцем ушел на фронт, был ранен, пережил блокадную зиму в ленинградском госпитале.

«В конце зимы сорок второго года меня, тяжелораненого фронтовика, вывезли из блокадного Ленинграда на Большую землю, – вспоминал Абрамов. – После долгих скитаний по госпиталям я наконец очутился у себя на родине – в глухих лесах Архангельской области… Много видел я в то лето людского горя и страданий. Но еще больше – мужества, выносливости и русской душевной щедрости…» На основе увиденного родились «Братья и сестры», дебютный роман Федора Абрамова. Книга вышла в свет в журнале «Нева» в 1958 году и сразу завоевала любовь читателей, а впоследствии получила продолжение в романах «Две зимы и три лета», «Пути-перепутья», «Дом».

Федор Абрамов

Братья и сестры: Тетралогия

Русская литература. Большие книги

В оформлении обложки использован фрагмент картины Владимира Стожарова «Идет первый теплоход». 1955

© Ф. А. Абрамов (наследник), 2024

© Л. В. Крутикова (наследник), послесловие, 2024

@ В. Ф. Стожаров (наследники), 2024

© Оформление. ООО «Издательская Группа

„Азбука-Аттикус“», 2024

Издательство Азбука®

Братья и сестры

Помню, я чуть не вскрикнул от радости, когда на пригорке, среди высоких плакучих берез, показалась старая сенная избушка, тихо дремлющая в косых лучах вечернего солнца.

Позади был целый день напрасных блужданий по дремучим зарослям Синельги. Сена на Верхней Синельге (а я забрался в самую глушь, к порожистым перекатам с ключевой водой, куда в жару забивается хариус) не ставились уж несколько лет. Травища – широколистый, как кукуруза, пырей да белопенная, терпко пахнущая таволга – скрывала меня с головой, и я, как в детстве, угадывал речную сторону по тянувшей прохладе да по тропам зверья, проложенным к водопою. К самой речонке надо было проламываться сквозь чащу ольхи и седого ивняка. Русло ее перекрестило мохнатыми елями, пороги заросли лопухом, а там, где были широкие плеса, теперь проглядывали лишь маленькие оконца воды, затянутые унылой ряской.

При виде избушки я позабыл и об усталости, и о дневных огорчениях. Все тут было мне знакомо и дорого до слез: и сама покосившаяся изба с замшелыми, продымленными стенами, в которых я мог бы с закрытыми глазами отыскать каждую щель и выступ, и эти задумчивые, поскрипывающие березы с ободранной берестой внизу, и это черное огневище варницы, первобытным оком глянувшее на меня из травы…

А стол-то, стол! – осел, еще глубже зарылся своими лапами в землю, но все так же кремнево крепки его толстенные еловые плахи, тесанные топором. По бокам – скамейки с выдолбленными корытцами для кормежки собак, в корытцах зеленеет вода, уцелевшая от последнего дождя.

Сколько раз, еще подростком, сидел я за этим столом, обжигаясь немудреной крестьянской похлебкой после страдного дня! За ним сиживал мой отец, отдыхала моя мать, не пережившая утрат последней войны…

Рыжие, суковатые, в расщелинах, плахи стола сплошь изрезаны, изрублены. Так уж повелось исстари: редкий подросток и мужик, приезжая на сенокос, не оставлял здесь памятку о себе. И каких тут только знаков не было! Кресты и крестики, ершистые елочки и треугольники, квадраты, кружки… Такими вот фамильными знаками когда-то каждый хозяин метил свои дрова и бревна в лесу, оставлял их в виде зарубок, прокладывая свой охотничий путик. Потом пришла грамота, знаки сменили буквы, и среди них все чаще замелькала пятиконечная звезда…

Припав к столу, я долго разглядывал эти старые узоры, выдувал травяные семена, набившиеся в прорези знаков и букв… Да ведь это же целая летопись Пекашина! Северный крестьянин редко знает свою родословную дальше деда. И может быть, этот вот стол и есть самый полный документ о людях, прошедших по пекашинской земле.

Вокруг меня пели древнюю, нескончаемую песню комары, тихо и безропотно осыпались семенники перезрелых трав. И медленно, по мере того как я все больше и больше вчитывался в эту деревянную книгу, передо м