Это название для сборника выбрано не случайно. Наверно, у каждого происходят переломные моменты. Во всяком случае у меня именно так и случилось. Потребность записывать слова в столбик, рифмовать их постепенно перешла некую черту и… рифмы стали не обязательны. Иногда они отсутствуют вовсе, иногда – частично.

Прочла в каком-то умном учебнике поэзии (смешно безумно, разве можно научить поэзии?! Научить можно рифмоплётству, но поэзии – никогда!), что нельзя, просто неприлично, писать то с рифмой, то без неё. Мол, надо или всё рифмовать, или ничего.

А почему? Вот мне хочется писать так, как пишу. И кто запретит? Скажут, ой, какой ужас?. Да и плевать. Для чего вообще пишутся все эти столбики, строчки… Да ни для чего и ни для кого. Глупо, опять же на мой взгляд, писать для кого-то или для чего-то. Это всё равно, что дышать для кого-то. Мы не можем не дышать – иначе мы умрём. Вот и писать также. А если можешь не писать – то и не пиши.

Мне сам процесс написания не то что нравится, необходим. иначе я задохнусь. Я такая родилась и ничего с этим не поделаешь. Пробовала несколько раз – бесполезно. Вот и строчу, как полоумная. а уж что там выходит – кто его знает.

Четвёртое измерение – это невозможная для нас штука. Мы живём в трёхмерном пространстве. Ну, или думаем, что живём. Для меня моя писанина и есть четвёртое измерение.

    Наташа Корн (еева)

на крик один

Глаза мои перебирают буквы,

вы пишете: «не я…» и «не со мной…»,

а я в трамвае этом еду будто

то рядом с домом, то в стране иной.

Вы пишете про молодость и зелень

разбитую и «та… и та… и та…»,

а я назад сквозь лабиринты времени

шепчу и плачу – вот моя рука,

держите. Может станет вам теплее,

а может быть, сухую сжав ладонь,

я удержать на крик один сумею

кукушек зов и колокола вой.

И повернётся  круг совсем иначе,

он стол накроет вам на семерых,

не нужно будет разрешать задачи —

кого в живых оставить из двоих.

Не будет рук измученных, в мозолях,

ни слёз, ни обречённой пустоты,

лишь звездопад над лютиковым полем

и необыкновенные цветы

из ваших слов, сплетённые в столетья,

прекрасны настоящностью своей,

и больше ни одной войны на свете.

и чтоб никто не хоронил детей.

Не укоряйте, и не говорите,

и оправданий отметите хлам.

Кто смеет вас судить, какой ценитель?

Любой в подмётки не годится вам.

Вы – птица гордая, да – надломились крылья.

Да – не хватило воздуха, когда

вы молча умоляли – помогите,

просить не смею – слишком я горда.

Вы примеряли платье перед кем-то?

Вы целый год искали тот фасон,

не вызвать чтобы отвращенье смертных,

в бессмертие входящих, будто в сон.

Простите нас за то, что мы, живые,

так скверно исковеркали слова,

за наши притязания пустые,

за выдохи и вдохи холостые,

за подлые попытки воровства,

за фальшь, за нищету в холодном сердце,

за неумение открыто говорить,

за то, что беспринципно лезем к дверце,

которую во век не отворить

умом, подсчётом, выверенным ритмом,

хоть тыщу лет учи-переучи.

Мы не умеем вены резать бритвой

и так писать, чтоб стих кровоточил.

ору одна

огоньками рыжими полыхнул рассвет,

заскрипел обиженно  ржавый шпингалет

на калитке старенькой, охнула луна

и со лба испарину опрокинула

росами холодными на моё окно,

вздрогнуло под водами неба полотно,

хрупко-хрупко дзынькнули стёклышки в дому,

тонкими прожилками выпали в траву,

и под мягкой лапою поступи утра

всё от боли плакали глупые ветра,

а по дому босое бегало уже

рыжее, курносое солнце неглиже,

раскидало сны мои весело вверх дном,

наглое, красивое – в теле молодом

кровь бурлит  вулканами, ох, охолони,

травами духмяными выдыхают дни,

от черёмух пряные вечера горчат,

вот и ночь нагрянула тенью по плечам,

неумело прячутся в шорохах шаги —

выдираю начисто

всё, что есть – сожги

мною не досказанный, не прочитанный

про фиалки с вязами да рябинами,

про снега весенние да про зимний дождь

(ложью во спасение не спасешь – убьёшь)

разговор мой бешеный, я схожу с ума,

и стою по-прежнему  и ору – одн