Лихомара

– Смотрю: опять они наливают из пакета. Я говорю: «Нет и нет! ТАКОЕ молоко – не лакаю!» Лапой пару раз царапнул по полу, чтоб лучше поняли, и пошел от блюдца. Спокойно так пошел. Валечка сразу: «Мурик! Мурик! Ты куда, моя ласточка? Петь, он рыбки хочет!» А Петя: «Ты ему, – говорит, – морковочки вареной потри…»!

– Я бы вылакал, – заметил на это Муриков собеседник. – Уж и забыл, какое оно н вкус. Так, все больше с помоек питаюсь… Или к Любе зайду. Знаешь Любу? Вон дача, где девять кошек. У них только сухой корм. Непривычно как-то. Тут и ферма есть, шесть коров, молока – море. Но туда не пробьешься, там своя мафия.

– Вот Петя раньше с этой фермы-то молоко и носил, а теперь чего-то перестал. Далеко она?

– Рядом, брысях в семи-восьми…

– В чем, в чем?

– Кошки-мышки! Он вырос, не зная слова «брысь»! Надо же, какой домашний! Брысь, красавец, это мера длины. Это расстояние от того места, с которого ты рванешь, когда тебе скажут: «Брысь!» до того, где ты потом дух переведешь.

– Да нет, слово-то я слышал, но думал, оно неприличное. А насчет молока… Могу тебя провести в кухню, только позже, когда Валечка с Петей ужинать сядут. Пусть видят. А то еще подумают, что я сдался. Так не успеешь оглянуться, и морковку подсунут.

– Что, вот прямо так прийти и вылакать у них на глазах?

– Ну, я тебя представлю. Тебя как зовут-то?

– Меня? Ах-Ты. Тут, на дачных участках меня все зовут Ах-Ты. На самом деле, имя, конечно, другое. Я вообще-то потомок египетского фараона Оцараписа. Ты про историю столько же знаешь, сколько про слово «брысь»?

– Я историю хорошо знаю, – заявил Мурик. – Потому что мой предок – тоже исторический кот, великий римский полководец Муррус. Меня и назвали в его честь.

– Оцарапис был мудрее всех котов всех времен и народов. О как! – важно сказал Ах-Ты.

– А Муррус – храбрее! – прибавил Мурик.

Тут Моня чуть не выпала из окна со второго этажа, потому что рядом совершенно неожиданно завопила Горошина:

– Монечка, идем чай пить!

Тьфу! Надо ж было так не вовремя! Такая удача… Подошла к окну полюбоваться на котов – а они разговаривают, причем все понятно, каждое слово. Понятно, представляете? Да какой тут чай!

Но Горошине ничего не стоило опять завопить и спугнуть котов.

Они сидели совсем близко, на иве, на нижней ветке, которая с улицы тянулась к окну. Мурик жил у соседей через дорогу. В его трехцветный мех Моня могла погрузить руку по самое запястье, а Горошина – она же мелкая – вообще чуть не по локоть. Второй кот, гладкошерстный и черный, был ничей. Моня его подкармливала и надеялась когда-нибудь увезти с собой в Москву.

– Что у нас к чаю? – со вздохом спросила она.

– У нас Буланкина, – сказала Горошина. – И она говорит, что сердце с собой прихватила.

Моне вовсе расхотелось пить чай. «Какое еще сердце! – подумала она. – Сердца у Буланкиной нету никакого». Эту Буланкину все Монины знакомые старались обходить стороной – чем дальше, тем лучше. А то она потом жаловалась их родственникам, что с ней слишком тихо поздоровались, или что мимо нее слишком быстро проехали на велосипеде, или что при ней свистели в стручок акации.

– …Ужасное выдалось лето, – стонала Буланкина, стоя в дверях – Огурцов мало, яблок мало, за дачу плату повысили… И сердце вот опять прихватило.

– Сейчас тебе валидольчику принесу, – сказала Бабуля.

Она Буланкину жалела.

Когда Бабуля вышла из кухни, Буланкина села за стол и сверкнула на Моню очками.

– Что, клубнику-то уже начали обрабатывать?

– Не знаю, – ответила Моня.

– А что ж ты делаешь целыми днями? Большая уже девица. Работать пора, бабке помогать.

– С Горошиной играю.

– Что это вы ее все Горошиной зовете? Имени, что ли, нет?

– Есть… Мы же только дома, а не дома – Верой. Это папа придумал, потому что маленькая.

– Папа?! – Очки у Буланкиной съехали на кончик носа и стали как будто еще круглей и больше. – Что это он детей приучает прозвища давать! Прозвища бывают у животных!

Хм… Моня промолчала, но, между прочим, у самой Буланкиной прозвище давно было – Жаба. Тоже широкая, бородавчатая, тоже рот большой и глаза навыкате. Но придумала не Моня, а Носков, хоть и младше на год.