Что же это было за небо? Оно и днем напоминало образ той ночи, которую мы видим в молодости и в походе. Оно и днем бросалось в глаза, и, безмерно заметное, оно и днем насыщалось опустошенной землей, валило с ног сонливых и подымало на ноги мечтателей.

Борис Пастернак

1

Мерно, монотонно поскрипывало плохо смазанное колесо самодельного рыдвана. Мерно месило оно прокисшее чернозёмное тесто, прихваченное утренней подморозью и подёрнутое тусклым инеем. Мерно мотылялся воловий хвост, весь покрытый, словно коростой, подсохшей грязью. Отец, сидя на передке, напевал какую-то тоскливую чумацкую думу, слышанную им ещё в детстве на батьковщине. Как многие хохлы, он обладал хорошим музыкальным слухом и приятным голосом, но спивал редко, разве что в степи, коротая песней долгую дорогу.

У Лёньки же на этот случай был свой испытанный способ (или «метода», как выражался закадычный друг Алёшка Черныш). Суть её состояла в том, чтобы решать в уме заковыристые арифметические задачки, и чем позаковыристее, тем лучше. Цифры никогда не казались ему скучными, пустыми, чем-то отстранённым, посторонним. Напротив, они вели себя как одушевлённые существа: иногда покладистые, весёлые, порой – строптивые, даже угрюмые. Тонким ученическим пером, обмакнутым в разведенную водой сажу, Лёнька изображал на рыхлой обёрточной бумаге расплывчатые фигурки: то едкую, саркастическую единицу, то добродушную двойку, то вечно озабоченную, чудаковатую десятку с рюкзаком-нулём за спиной.

Вот и сейчас, высчитывая время прибытия в Кустанай, Лёнька невольно ощущал километры хмурыми, молчаливыми верзилами, а часы – порывистыми, шумными, немного бестолковыми пострелятами. Скорость же чем-то средним – сосредоточенной стремительной девчонкой на скрипучих качелях: скрып-кра, срып-кра, туда-сюда, туда-сюда… Скорость Лёнька замерял по отцовским карманным часам – единственному предмету роскоши в их семье и объекту дикой зависти всех новопокровских мальчишек: позолота практически вся стёрлась, цепочка была оборвана почти у самого основания, но часы шли исправно, исправно вызванивая время, когда откидывалась от лёгкого нажатия узорчатая крышка.

От одного километрового столбика до другого рыдван двигался минут десять, но эти минуты тянулись так долго, словно домотканое полотно степи с отметинами сурчиных нор и узорочьем перелесков по обе стороны от раскисшей дороги растягивали и растягивали до ломоты в суставах.

– Батько, – подался вперёд Лёнька, неуклюже разгребая солому и плетёные мешки с письмами, – сколько ще до Кустанаю?

Отец оборвал песню, ответил сдержано:

– Восемьдесят пять километров.

Лёнька тут же прикинул про себя, что восемьдесят пять размеренных воловьих километров это примерно четырнадцать томительных часов скрипучей укачивающей скуки… Следовательно, на месте они окажутся в десятом сумеречном часу.

Чтобы загасить скуку в зародыше, Лёнька придумал себе задание посложнее: сколько времени потребовалось бы им с отцом, чтобы добраться до Луны?

На волах? А почему бы и нет? Благо само ночное светило ещё не выцвело на утреннем небе: висело над перелесками золотисто-охристое, пятнистое, словно залапанное стекло – отчётливо виднелись на выпуклом, как у лупы, глянце отпечатки грязных пальцев. Казалось, можно было протянуть руку и сорвать его, как перезревший плод с ветки. Если бы Лёнька хоть раз в жизни видел персик, то сравнил бы луну с этим бессмертным фруктом, особенно – лежалым, покрытым тёмными пятнами «морей». Вот только на юге Сибири не росли персики, да и яблоки были редки. Только луна одна и росла беспрепятственно в этом суровом климате, вызревала каждый месяц заново, как диковинный, но – увы! – не съедобный фрукт.

В школе им не преподавали астрономию, но любознательный Лёнька уже протоптал дорожку в избу-читальню, уже сыскал на заскорузлом деревянном стеллаже роман Жюля Верна «Из пушки на Луну» и уже знал, что расстояние до нашего естественного спутника колеблется от 363104 км до 406696 км. Если округлить до 400000 км, то выходило 66666,6 часов или 2777,7 суток, или 7,6 лет… Через семь лет ему исполнится девятнадцать. Где он тогда будет?! Кем он тогда буде