Один и ОК

Даниэль Шрайбер

Individuum. /sub

В современном обществе доминирует идея индивидуализма, но одиночество при этом часто воспринимается как личный провал. Мы обнаруживаем в себе стремление одновременно и к свободе, и к близости, что наглядно показал опыт изоляции во время пандемии. В своих эссе немецкий писатель и журналист Даниэль Шрайбер всматривается в этот кажущийся парадокс, обращаясь к трудам философов (от Аристотеля и Мишеля Фуко до Ханны Арендт и Жиля Делеза), художественной литературе (от Джейн Остин до Анни Эрно), актуальным исследованиям практикующих психотерапевтов и даже к популярным ситкомам. И приходит к дарящей надежду мысли, что выстраивание иерархий из моделей жизни, возможно, – не самая удачная идея, и слову «одиночество» соответствуют не только темные тона.

Даниэль Шрайбер

Один и ОК

В каждое мгновение наряду с тем, что кажется людям естественным делать и говорить, … существует то, о чем общество умалчивает, игнорирует как факт, обрекая на одинокий дискомфорт тех мужчин и женщин, которые это ощущают и не могут назвать. Молчание однажды оказывается нарушено, внезапно или постепенно, и слова проливаются на то, что наконец получает признание, а тем временем новые зоны молчания смыкаются в глубине[1 - Эрно А. Годы / пер. с фр. А. Беляк. М.: Эксмо, 2003. С. 113.].

Жизнь в одиночестве

В конце лета мы сидели за домом на шатких складных стульях, пили кофе, наслаждались последними теплыми лучами солнца и смотрели на заросшую землю, бывшую некогда большим дачным участком. Сильвия и Хайко построили этот дом недалеко от Липницзе, в озерном пригороде Берлина. Строительство затянулось на несколько лет, но теперь они вместе с малышкой Лилит, наконец, переехали сюда, расставшись с жизнью в Берлине. Я следил за переездом со смешанными чувствами, не зная, как новая пространственная отдаленность отразится на моей социальной жизни и в особенности на дружбе, которая давно связывала нас с Сильвией.

За садом никто не ухаживал уже много лет. Перед нами расстилалось косматое поле сухих трав, лебеды и крапивы, окруженное плотно стоящими туями высотой в несколько метров. В центре уходили в небо три большие сосны, между которыми ютились чахлые кусты лавровишни и рододендрона с грузными ветвями и скудными листьями. Каким-то чудом еще держались несколько на удивление стойких пурпурных горицветов, розоватых журавельников и ярких оранжево-желтых гелиопсисов. Недолго думая, я предложил Сильвии помочь привести сад в порядок. Уже и не скажу, почему это показалось мне тогда верным решением. Оно было связано с тем, что от работы на природе, с растениями, я надеялся каким-то образом заземлиться. Возможно, частью души я чувствовал, что бедственное состояние сада похоже на состояние моей жизни. Бедственное, несмотря на все моменты прекрасного. В прошедшие месяцы во мне крепло ощущение, что я сделал что-то не так, что в юности поддался мечтательному заблуждению о взрослой жизни и что последствия этого заблуждения по-настоящему проявляются только сейчас.

Я никогда не принимал сознательного решения жить одному. Напротив, долгое время я был уверен, что разделю жизнь и состарюсь с кем-то. В прошлом у меня всегда были отношения – короткие, более длительные и гораздо более долгие; зачастую одни переходили в другие. С двумя из моих партнеров я жил вместе, а с одним из них в течение многих лет даже планировал совместное будущее. Когда на том этапе жизни я оставался один, недели могли казаться вечностью, и я заполнял ее романами и интрижками на одну ночь, романтическими наваждениями, о которых до сих пор не люблю вспоминать. Но в какой-то момент все это кончилось. Прошли сначала месяцы, потом годы, когда у меня не было никаких отношений, а романы случались все реже. Если раньше я не мог долго быть один, то теперь, казалось, искал одиночества.

В разговорах с друзьями я объяснял это тем, что раньше был молод и непредвзят, не боялся идти на риск. Иногда я говорил, что квир-миру любви и желания характерна своеобразная безжалостность, которая с определенного возраста помогает оставаться невидимым. Я спрашивал себя, не слишком ли я психиче