Бестселлер
Юрий Владимирович Давыдов
Предметы культа
Юрий Давыдов (1924–2002) – мастер исторической прозы, автор романов и повестей “Судьба Усольцева”, “Соломенная сторожка. Две связки писем”, “Вечера в Колмове”, “Глухая пора листопада”. Лауреат премии “Триумф” (1996), кавалер ордена “За заслуги перед Отечеством” IV степени (1999).
Роман “Бестселлер” стоит в ряду произведений Давыдова несколько особняком. Критики назвали его странным, увидели в нем прообраз прозы будущего с ее “свободой от жанровой скованности”. В центре романа – Владимир Львович Бурцев, разоблачитель секретных сотрудников Департамента полиции, знаменитый охотник за провокаторами. Его последним делом становится раскрытие “Протоколов сионских мудрецов” – фальшивки, якобы обнаруживающей тайну всемирного еврейского заговора.
Роман удостоен Большой премии имени Аполлона Григорьева.
Юрий Владимирович Давыдов
Бестселлер
Дело, кажется, идет к тому, что скоро
романом будет считаться все, что
угодно, но только не сам роман. Впрочем,
может быть, это всегда так и было.
Томас Манн
Посвящается С. Тарощиной
© Давыдов Ю.В., наследники
© Рыбаков А.И., художественное оформление
© ООО “Издательство АСТ”
Книга первая
* * *
В прихожей шубу надевал старик. Я поклонился. Он сказал:
– В соседней лавке – четвертинки.
Не стану вас томить, сейчас все объясню.
Коммунистическая улица стремилась к Дому творчества. Творили в Доме по мандату долга, а кое-кто – по совести.
Приехал я в Голицыно. Автографы меньших собратий янтарно метили сугробы. Торчали палки выше елок. И это значило, что радиоантенны – знак цивилизации, а елки-палки – черте что. Поземка слизывала след. Семен Израилевич Липкин прав: есть мудрость и в уходе без следа. Но прах меня возьми, охота наследить в литературе.
А вот и Дом. Он зажигал огни, как пароход; большая застекленная веранда казалась рубкой. Робея мэтров, я вошел в прихожую. Там шубу надевал писатель Виктор Фи-к. Четвертинки! Не надо усмехаться, господа. Он дал мне направление, где булькает Кастальский ключ, источник вдохновенья. Отнюдь не западный, а коренной, калужского или рязанского разлива.
Чернила ж были марки “Мосбытхим”. Работать надо, а не плакать, хоть на дворе февраль. А вечером ступай к застолью. Умный монархист Шульгин сметал съестное дочиста, как зек перед отправкой на этап. Потом они с Виктором Фи-ком, иудеем, имели дружелюбные беседы; казалось мне, старик Василь Витальич позабыл свой роковой вопрос: чего нам в них не нравится… А рядом опрятные старушки вычисляли, кто спал с поэтом имярек тому лет сорок. Засим, мечтательно зевнув, определяли – таблетки эти до еды иль перед сном?
* * *
Давно уж написал я очерк “Бурный Бурцев”. Никто и ухом не повел. Несправедливо! Врагу спецслужб веревку мылили и монархисты, и коммунисты, и нацисты. Казалось бы, передовое человечество мой очерк примет на ура. Так нет, молчок. Обидно!
Имеет каждый век свою черту, заметил хитроумный француз-энциклопедист. А Пестель слямзил, и все решили, что Пал Иваныч в корень зрит. Приоритеты не моя забота. Но дело здесь серьезное. Наш с вами век, он тоже наделен чертой: Христос – лишь догмат, Иуда – руководство к действию.
Ваш автор приступил к работе, блуждая по кривым дорогам февраля. В положенные сроки ударила капель. И это означало: запрягай коней. И отворяй ворота. А ежели без аллегорий, наготове романные зачины.
Прошу взглянуть.
“Цыплячья грудь и толстый бас у козлоногого Свердлова. Коба на него серчал. Оба ударяли за актрисой. Сей треугольник воочию увидел Бурцев”.
“То в кибитке, то пешком переместился Пушкин с Колымы на Енисей. На крутояре монастырь стоял. Лествица вела на колокольню. Студила студа, был слышен шепот звезд, огромной полыньей дымился Млечный путь, и там витал Васёна Мангазейский, рубаха распояской, босоногий. А умертвил Васёну не кто иной, как Пушкин, и Бурцев это знал”.
“В Париже, в отеле Дье, был госпиталь. Там умирал Владимир Львович Бурцев. В антоновом огне слились начала и концы: Гвоздь плотницкий с креста Христа и маленький кривой сапожный гвоздик… Похоронили старика близ православной церкви, где был священнико
ЛитРес