В памяти рылся – забвенье наскрёб…

В памяти рылся – забвенье наскрёб…

Для мыслелова, как для змеелова,

для рудокопа, что стал землекоп, —

гулкое нечто для тихого слова…

Как ни любви, ни полцарств, ни чинов,

вместо всей жизни, чем вдаль, тем нелепей,

тёмная масса просмотренных снов,

редкие вспышки на вспомненном небе…

Снегом декабрьским лицо уколи,

светом весенним зардейся здоро?во —

всё это прошлое. Что там вдали

слышится, светится? Зарево, слово…

Не говори мне, что знать и беречь,

сам расскажу, как понятно и грубо,

как невозможно запутывать в речь

это мычание у жизнелюба.

В сентябре, проходя «флюрографию»…

В сентябре, проходя «флюрографию»,

орфографию справок и скук,

мысль о будущем – просто оставь её,

отправляйся в октябрь, мой друг.

В октябре будут павшие, ставшие —

чуть надавишь – рассыпанный звук,

листья жёлтые, листья летавшие,

отшуршавшие листья, мой друг.

Что ни осень, средь праха и вороха

с этих листьев, тоски на краю

не возьмёшь ничего, кроме шороха,

кроме вида полёгших в бою…

Сбиты с дерева, ветром изломаны,

слиты в кучи, в сухие ряды —

это самое время, знакомое,

тощих веток и хрупкой воды…

В лёд и в сахар всё станет заковано,

что ни город, то пряничный вид,

что ни грусть без причины – кого она

средь холодной судьбы удивит…

Как внутри у тебя ни колышется,

как ни осень повсюду, чёрт с ней:

замечай лишь, что жжётся, что дышится

светом воздуха, свежестью дней…

Взгляд живучий, кипящие волосы,

кровь желаний и юность взаймы —

я к тебе обращаюсь по голосу

из упавшей листвы, из зимы…

Средь лица выражений счастливых…

Средь лица выражений счастливых

почему, если долго смотреть,

в этих синих глазах, в чёрных сливах —

то ли страшная жизнь, то ли смерть?

Женский омут, притихнувший жадно,

как бы смех его ни заволок,

словно текст, где от слов непонятно,

но читается снег между строк…

Знаешь лишь, что легко далеко ты

можешь быть заведён и нести

крест гитары, звезду идиота

где-то в сердце и в небе пути…

За любовью, за синим проклятьем,

не учи тебя жизнь ничему,

не цыганское это занятье —

знать про всё, поступать по уму…

Неизвестность, которая глуше

самой смерти, приличней подчас —

за глаза, за смотрящие в душу,

за тревогу, зовущую нас…

Зимний пляж

I. Ты говорила: «Вот волнолом…

Ты говорила: «Вот волнолом,

лодки, зимующие на причале,

вот горизонт с бороздою леса,

речка, покрытая снегом, – вот,

люди, стоящие на гвоздях,

после лежанья в парно?м раю,

пляж, разорённый нашествием льда,

с железными пальмами на ветру.

Вон – уходящая в воду коса

с зубцами, торчащими, как надгробья,

вот – апрельские рыбаки,

вьющие крохотные воро?нки.

Это пространство с кипячёным небом,

промёрзшим полем, берлогой реки —

вот оно, вот дома?, вот деревья,

берег вот, вот я, вот ты…

Ты, смотрящий та?к на меня,

как смотрят вдаль, не зная, что делать,

с этой далью, закованной в лёд,

с небом, поданным, как на блюдце…»

Ты говорила так, так я слушал

слова с приподнятой интонацией,

слова-параллели, слова-доказательства,

слова, расщеплённые на лепестки…

Честная королева изощрённых монголов,

римский папа европейской логики,

темноглазая орхидея спокойной воды,

серебряный голос с весенней улыбкой —

я брал тебя за? руку, в тонкой перчатке,

с замёрзшими пальчиками, чувствовал, как

средь поля, где пасмурно и просторно,

было тепло – ты улыбалась.

Немного взволнованно, с лицом, как будто

случится страшное и желанное,

ты говорила, а я угадывал

мысли, которые больше чувствуешь…

Мимо – со?сны росли на небо,

кто-то плёлся с велосипедом,

снимал на камеру, сливался с природой,

тонул в неясном вечернем фоне.

Речь, припрятанная в тесной речи,

песня в песне, запнувшийся каблучок,

губы, которые обжигал

свежий холод речной равнины, —

я знаю тебя. Я помню, что сон

пугает одним, а на деле – другое,

что у природы и честной скуки —

честно одно: мы здесь вдвоём.

Что ты сильна, но плачешь от нежности,

что нет