Piano Concerto No. 23 in A Major, K.488 – II. Adagio.

W. А. Mozart

A Whiter Shade of Pale

Procol Harum

A Day in the Life

The Beatles

Dau?alogn

Sigur Rоs

I

А вы не знаете, где здесь стреляют?

Туда пока нельзя.

Вы инструктор?

Я убиваю и спасаю людей.

Что делаете?

Я сапер. Ты?

Я учитель. Учу.

Стреляешь зачем?

Как вас зовут?

Я – Луна.

Тогда я – Земля.

Договорились.

Это?

Позывной.

Прозвище?

Позывной.

И кто вас так «позывает»?

Те, кто еще жив.

Друзья подарили сертификат клуба. Не смогли прийти.

Первый раз?

Я сама ни за что сюда бы не пришла.

Тебе понравится.

Я против оружия.

Только пистолет?

Здесь написано три вида.

Ружье и винтовка – длинная галерея. Пистолет – короткая.

Так вы инструктор?

Я сапер.

Разве саперы стреляют?

Должны уметь.

Саперы взрывают? Верно?

Взрывает мина.

Но вы же ее ставите?

Ставит война.

Но вашими же руками?

Я служу.

Стране?

Войне.

Но войну же кто-то начинает и заканчивает…

Война не заканчивается.

Но есть же мирные договоры и…

Она уходит.

Я и говорю…

Уходит в другое место…

Ему нравился запах ее пота, и не первые едва уловимые носом капельки, но поздняя, истекающая потоком влага, которую она всякий раз до встречи с ним торопилась смыть. Перестала. И даже стала находить в ней удовольствие.

Чему удивляться?

Ведь и это второе, чудаковатое имя она получила от него, от его позывного «Луна», став вопреки тому как устроено во Вселенной его неразлучным спутником.

Земля открывает флакон. Пара капель – не больше. Предпочтение легкому, ненавязчивому цитрусу осталось. Он не пытался его отменить. Он любил ее всякую: и мытую, благоухающую, и не очень. Эта порой обижающая Землю всеядность касалась и макияжа, и прически, и одежды – всего того, что она каждое утро тщательно выбирала, зная, что не получит хвалебных слов и восторженных взглядов. Лун (Земля пользовалась данной только ей привилегией сокращать позывной до невозможного в обычной грамматике мужского рода) в этом смысле был холоден, обжигая прикосновением, иногда совсем мимолетным. Так, он любил на ходу, ни с того ни с сего коснуться ладонью ее плеча, от чего она и спустя многие годы слегка вздрагивала, чувствуя, что готова по первому зову сойти с орбиты и отправиться с ним хоть в другую галактику, если он вдруг захочет.

Впрочем, хотел он, будучи вне командировок упертым домоседом, конечно, иного, оставаясь, по выражению мамы, «возмутительно спокойным» в самых что ни на есть нервных ситуациях. Эта ничем не нарушаемая флегма сапера выводила из себя и отца, который находил в ней высокомерие, смешанное с безразличием.

И у кого?

Старшего сержанта без высшего образования, всего-то замкомвзвода, даром что с боевым, не паркетным иконостасом на груди.

Но кого таким иконостасом в Этой стране удивишь, еще и в такое время! Вопрошал всякий раз отец с ноткой профессорской брезгливости, и мама кивала ему в ответ. Дочь во всех смыслах не с тем связалась, подытожили однажды оба и убыли на пенсию в один из спальников Рима, в таунхаус с виноградом по забору и парой абрикосов в крошечном садике. Имелся еще дом-бунгало в пять комнат на побережье, в Сперлонге, неподалеку от виллы Тиберия. Полгода город, полгода море. Убыли как в изгнание. Правда, оставив Земле квартиру на Фрунзенской, в цековской брежневке, в которой с того времени не появлялись, предпочитая редкие визиты дочери с внуком, Ванечкой, радуясь, что зять, помимо служебных командировок, был однозначно невыездной.

Земля же, оставаясь без Луна, как и положено, чувствовала себя какой-то ущербной половинкой, неуютной и никому не нужной. Она ценила Италию только за посещение местных пиццерий и пекарен с их чиабатами и багетами, которые с максимальным приближением воспроизводила затем дома, исключительно ради эксперимента. Лун любил московский 100% ржаной с тмином и никогда не спрашивал, «как там», и Земля ничего не рассказывала, зная его отношение ко всем «отъехавшим». Восторженные рассказы Ивана о Риме и окрестностях он терпел с дежурной улыбкой и не переспрашивая, и она понимала по его л