ПЕШКОМ ПО МАРШРУТАМ ТРАМВАЕВ СТАРОГО ГОРОДА

забудь

Ты знаешь, как гаснут свечи

в желании стать луной,

когда горизонт расцвечен

ветрами земли иной?

Как в море ныряют клиффы,

когда опустевший дом

становится частью мифа

и сна о себе самом?

Когда вышибаешь двери,

партер не смеши, молчи,

о том, что в придачу к вере

успел потерять ключи.

Боярышник в каплях ягод

шипами не спрячет лаз,

болотные тени лягут

вокруг беспокойных глаз.

Мне нынче и мост сожжённый

надёжен, высок и нов.

Забудь обо мне, рождённом

под звёздами ржавых снов.

кроме сказок про чёрный лес

В битом зеркале и во сне

искажение – не порок.

Лабиринтами, внутрь извне —

я не знаю других дорог.

Искривляются, трепеща,

уголки ежевичных губ;

если рёбра в узлах плюща —

чаща корни пустила вглубь.

Вздрогнул стеблем болиголов:

ведьмин всхлип или вёсел плеск?

По бетонности городов

разбредается чёрный лес.

Право ночи – смягчать углы.

Топкий берег и шаткий мост;

над озёрами зыбкой мглы

рассыпается сахар звёзд.

Перекинуться в грай и смоль,

в центре радужки – чёрный кварц:

если зреет в лопатках боль —

я не знаю других лекарств.

Под крылом горячо саднит

желторотой луны надрез.

Я не знаю других молитв,

кроме сказок про чёрный лес.

на самой высокой башне

Смехом звенишь: «Не страшно»,

взгляд опустить не смея.

На самой высокой башне

ветер всегда сильнее.

Шорох песков бесплодных

служит изнанкой рая.

Колдунья не смотрит в воду,

но непреложно знает.

Озеро льдом накрыла —

звон пробивает толщу,

но друг мой – пока бескрылый —

знает гораздо больше.

Что потерял – вернётся

лет через десять-двадцать.

На самой высокой ноте

лопнет нужда скрываться.

Блёклость пустынь напьётся

кровью лозы незрелой.

До башни, наверх, под солнце

не долетают стрелы.

post factum

Так славно – растеряться по пути

и не идти ни через лес, ни лесом,

не убивать приятное полезным

и не искать, но всё-таки найти;

измерить возраст тысячами лет,

но не копить ни золото, ни опыт,

пролезть в канон апокрифами, чтобы

остался гул над морем, но не след

в чужой земле. Post factum всё одно:

прошло насквозь, задело за живое…

Под солнцем в полдень камни пахли хвоей,

закат в канавы сцеживал вино.

Ночь мягко стелет илистое дно

знаменьем обретённого покоя.

грифельно-серый

Время и небо в конце декабря

кажутся сферой.

Дом твой кирпичный с изнанки не зря

грифельно-серый.

Позднее утро открыло глаза,

чтобы заплакать.

Ну и на чём мне прикажете за

солнцем, на запад?

Остро проклюнулись из-под манжет

чёрные перья —

вот тебе «самый рождественский» цвет.

Полно, теперь ли?

Полночь и снег. Из стакана вино

шепчет – за дверью

есть чудеса милосердия, но

я в них не верю.

Пара глотков, и на память придут —

вдруг, без причины —

блики на стойке в аэропорту.

Рим, Фьюмиччино.

Ночь не иссякнет, но круг завершит

двадцать второго.

Делать из сумрака саван и щит —

это не ново.

Сказки про стрелы и всё, что потом,

с детства знакомы.

Ты заштрихуешь карандашом

место излома?

Дай мне тетрадь, где в бумажной траве

пляшут химеры.

Самый рождественский в мире цвет —

грифельно-серый.

пешком по маршрутам

Вверяя огню минуты

до наступления холода,

солги, что не ищешь повода

для страшной душевной смуты.

Я шлялся пешком по маршрутам

трамваев старого города.

Я думал: «Поедем в Калькутту,

пока мы еще так молоды».

Наш город – скрытый, запутанный,

что кормится только нами,

исчерчен моими маршрутами,

исчерпан твоими снами.

К нему любопытно тянутся

трамваи стальными мордами —

он тлеет во мгле под тяжестью

асфальта чужого города,

дрожит в пузырях игристого

и жаждет иного топлива:

фасадов, калиток, пристаней

в зеленом вине растопленных.

Край неба алеет исподволь

за крышами-волнорезами,

и дремлют трамваи, высунув

свои языки железные.

Качнутся их штанги чуткие,

и фары устроят проводы,

когда мы уйдём маршрутом,

подсказанным старым городом.

Кальяри