Судьба Якова Эстермана

Роман Воликов

История еврея, который всю жизнь посмеивался над соплеменниками и любил одну-единственную звезду казахских гор.

Роман Воликов

Судьба Якова Эстермана

Всю свою жизнь Яков Исаакович Эстерман противился тому, что ему было на роду написано: быть добропорядочным местечковым евреем.

Нельзя сказать, что он противился сознательно, во всяком случае, в юности. Просто треклятые парки упрямо плели его судьбу по своему плану, не оставляя ни малейшего шанса соответствовать фамилии, имени и отчеству.

Окончив школу, он, сын провинциальных учителей, поехал в Москву  поступать в Архитектурный, но провалился на вступительных экзаменах. Вернувшись не солоно хлебавши в родной Саратов, за неимением какой бы то ни было специальности, устроился чернорабочим на стройку.

Мысли перекантоваться до следующего года в тёплом родительском гнездышке не возникло, семья жила небогато, да и отец, бессменный школьный завуч по воспитательной работе, был непримирим к тунеядцам.

Впрочем, до следующего года дотянуть не удалось, его загребли в армию, и, надо же, служил он не писарем и не кладовщиком, а в стройбате.

Размахивая лопатой в какой-то удмуртской глуши на исключительно свежем воздухе он впервые задумался, что, возможно, всё это неспроста. Гуманитарные науки в школе не являлись стихией Якова, и потому он не стал утруждаться поиском философских мотиваций и формулировать сверхзадачу своей жизни. Он просто решил не возвращаться домой.

В коротком письме родителям Яков сообщил, что ему предложили стать прапорщиком с хорошей зарплатой и, по завершению контракта, обещают предоставить квартиру в городе, который он выберет. Но, к сожаленью, к новому месту службы надо отправляться сразу после срочной, поэтому домой он приехать не сможет. По прибытию на место назначения сразу напишет, а в первом же отпуске обязательно навестит родной дом.

Оставалось выбрать место. Яков положил недописанное письмо в тумбочку и пошёл в комнату политзанятий посмотреть карту Советского Союза.

Страна была огромная. Этот очевидный штамп озадачил его. Дома в Саратове не любили политических разговоров, тем более национальных. И дед, и прадед, и, наверное, прапрадед, всегда были миролюбивыми горожанами, вполне лояльными к любой власти, поскольку искренне считали, что настоящую ценность в жизни составляет не власть, религия или народ, а только семья. Отец полагал себя русским человеком, по образу мыслей и по поведению, вялые попытки матери напомнить о еврейских праздниках были невинным развлечением в долгие холодные зимы.

Яков помнил, что когда учился в классе пятом-шестом, какие-то люди пришли вечером к отцу убеждать эмигрировать в Израиль. Их беседа продолжалась довольно долго, часа полтора, приглушённые кухонной дверью голоса периодически взрывались раздражительным фальцетом. Вдруг дверь распахнулась, отец вышел и произнёс слова, которые Эстерман-младший запомнил на всю жизнь и впоследствии часто использовал, чтобы подчеркнуть свою абсолютную космополитичность: «Среди евреев не встречал ни одного умного мужчины и ни одной красивой женщины. Моя жена – исключение!..»

Он взял указку, зажмурил глаза и ткнул её в карту.

– Отец яблок. Так примерно звучит в переводе. Хороший город. Народ хлебосольный…

Яков повернулся. В дверях стоял замкомбата капитан Никонов.

– Я говорю – хороший город Алма-Ата. После дембеля туда собираешься? – спросил капитан.

Этот капитан Никонов был своеобразный человек. Пожалуй, даже странный. Уже одно наименование его должности – заместитель командира строительного батальона по вооружению – вызывало гомерический хохот у новобранцев. «И где же боезапас к кирке? А лопату с какого конца заряжать?» – были любимые шуточки после отбоя, когда казарма, отгоготавшись, мирно засыпала после трудового дня.

Никонову было лет тридцать пять, так что в капитанах он явно засиделся. Говорили, что капитан то ли из женщины, то ли по пьяни застрелил в далёком гарнизоне большого начальника. И что его спас от суда и спрятал в стройбате генерал из Москвы, с которым они когда-то вместе защищали Родину в Анголе или в Лаосе или ещё в какой тро