С РИФМОЙ ПО ЖИЗНИ

СВЕЧИ ЖГУ

Душа похожа на свечу,

когда душа тиха.

Я пламя духа различу

в явлении стиха.

Стихи —

святое ремесло —

я часто свечи жгу.

И от души

и я могу

почувствовать тепло.

ВРЕМЯ КНИЖЕК

моей Нэле

выносят мешки

магазины

для мусорных

ранних машин.

а в уличные

корзины

бросают

поверх вершин.

солнце спускается

ниже.

бродит внизу

народ,

купит билетик

трижды,

а рядом —

корзины рот.

туда

и моя пятёрка

летит,

как масло и сыр.

у солнца —

в крови —

гимнастёрка:

солнце боролось за мир.

красный закат,

и рыжий,

жёлтый,

оранжевый он.

город прижат.

и выжат.

осиротел

неон.

мы

всё ниже

и ниже.

солнца тяжёл закат.

время настало

книжек,

с книжками

в спальнях лежат.

я уложился

тоже,

выбрал себе

одну,

ту,

которая мной же

написана

под луну.

нравится книжку

мацать,

нюхать

её листок.

кто-то

делает в двадцать,

а я свою

в полтишок.

будто бы

новой ложкой

хлебаю

старинный супец.

шёл не прямою

дорожкой,

много на мне

колец —

тех, какими

отмечен

самый

обычный пенёк.

солнце

присядет

под вечер:

– дай посижу, Санёк!

только цыганка

гадает

также,

как с давних пор.

и всё опять

совпадает.

руду

забираю у гор.

я – буду!

я, Нэля, поверил,

во всё,

что открылось тебе.

и лучше

европ и америк

хорошие книги

в судьбе!

я буду.

я чую породу.

везёт самосвал

руду.

не знаю,

какого я роду.

не знаю,

в каком я ряду.

но томик <А. Пушкин> возьму

я завтра к бра моему.

ЧЕЛОВЕК ИСЧЕЗ

Жилетка чёрная под стёклышком лежит —

в ней Пушкин падает,

в неё Дантес стреляет.

Пером писать

мне век мой не велит,

и на столе свеча не догорает.

Для современников, для нас,

важны походы по музеям.

Я на диван живой глазею,

а человек – исчез,

хотя и Муза с нами

и Пегас.

Остались строчки —

чувственны, легки.

Осталась осень.

Оголила плечи.

Зима осталась.

Место у реки.

И человек с букетиком замечен.

Но сгинул век.

И шум его живой.

Другими были,

но творили люди.

Всё кануло.

Всё поросло травой.

Всё испарилось.

Словно уточка на блюде.

Не тихо в мире.

Вновь шумы идут.

И даже не ходи к гадалке:

труба зовёт,

в трубу ведут —

и выплюнут у времени на свалке.

И птицы белые, наверно – чайки —

слетятся и чего-нибудь найдут.

Кувшин пустой останется от нас,

а может в нём найдут ещё монеты.

Находим каски ржавые

и пистолеты,

и ветерана слушаем рассказ.

И только поле не меняет цвет —

меняет вид:

фашист не топает по полю.

Машины времени не будет. Нет.

(И хорошо. И с этим я не спорю.)

Но как-то странно исчезает жизнь,

как будто не было событий.

Солдатик мёртвый неизвестно где лежит —

и жизнь ещё полна открытий.

Но столько повидала жизнь,

что в самый раз

концу быть света.

Но ходим по земле,

земля дрожит —

теперь у каждого в руках ракета,

и взрыв страшнее пистолета.

ДОЛГО СПЛЮ

позавидуешь железу

не уложишь спать гранит

я в морскую жизнь не лезу

но там жизнь с утра кипит

нет синхронности с рассветом

и не будет никогда

но хотел бы своим цветом

показаться как вода

и чтоб следом следом следом

отразились облака

но я сплю

ведь я не еду

на поимку судака

подниматься очень рано

это всё-таки почёт

кто встаёт тому в карманы

или в душу бог даёт

ничего ещё не знаю

спит сознание ещё

может в мамонта кидаю

я уже копьё своё

может сам бегу и прячусь

динозавриков страшась

я ребята не ребячусь

хотя есть такая страсть

если спишь ты долго-долго

мир не станет долго ждать

птицы страшные над Волгой

могут вскорости летать

будет мир уже не прежним

будет снова одинок

а ведь сладко

а ведь нежно

я продрых без задних ног

надо мной кричали чайки

и наверно вороньё

и горилла в моей майке

смотрит в зеркало моё

У ПЯТНАДЦАТИ ДВЕРЕЙ

Россия, забери меня в страну,

когда я крепенько засну.

В твою, в мою, короче – в н