Гл.1. Путники

Зима, ночной поезд, полупустой сидячий вагон. Езды мне всего шесть часов, можно и посидеть, сэкономить на билете. Была со мной сумка, в ней журнал давнишний да пакет с двумя пирожками, бутылочка воды. Дорога привычная, к сестре и обратно. Пирожков на дорогу мне дала, вот и молодец. Я тоже ей немного всего тащу, по доходам своим, а сама она не ездит ко мне – экономна, вся в делах. Что дергает меня в дорогу, не знаю – люблю ездить, в окно смотреть. Правда, ночью и не видать ничего, только свой нос да глаз в отражении на стекле. И на это надо посмотреть порой: вдруг чего нового в себе заметишь.

Никогда не мечтаю я в дороге с кем-нибудь разговориться. Даже запрещаю себе. Силы экономлю. Слушать тоже не любительница: у всех свое. Не такое, как мое – мне не понять, а такое – тоски не унять. И собралась я ехать молча, дремать.

Место рядом с моим было занято. Народу немного, а все уже обжито. Кто сидит один, тот уже на двух креслах разлегся – ночь, спит или дремлет, съежившись, ноги время от времени подбирая: кресла-то узкие.

Пришлось сесть строго по билету, рядом со старухой в длинном и черном платье – видно, монашенкой. Приглядевшись, увидела я, что старит ее одеяние и платок, а лицом-то она моложе меня, лет примерно сорока пяти. Дремлет она, а сама в руках четки перебирает. На всякий случай я с ней поздоровалась – она кивнула, не открывая глаз.

Поезд тронулся, оставляя позади ночные огоньки провинциального городка. Пирожков еще не хотелось. Да и не могу я есть одна среди народа. Откроет она глаза – поделюсь.

Перед нами полусидел, полулежал мужчина лет тридцати с небольшим, провинциального вида, как и большинство вагонной публики. Над головой его на багажной полке лежал рюкзак, чем-то набитый. Может, пустыми сумками, если он за товаром на столичные рынки едет, чтоб заработать копеечку на перепродаже. Мигнули лампочки, и вагон погрузился в полумрак – проводница позаботилась о спящих. Не почитаешь теперь. Ладно, так посижу, в воспоминаниях покопаюсь. Это мое любимое дело.

Тут вдруг соседка произнесла, словно слушала мои бесхитростные раздумья:

– Не печальтесь. Все это пройдет, все временное.

Наверное, я вздыхала? Начинать разговор не хотелось. Может, и усну сидя. Сумка моя тощая на коленях лежит, никому она не нужна.

– Прохладно, зря вы разделись, – продолжила спутница. – Подать вам ваше пальто?

Не дожидаясь ответа, она сняла с крючка мое рыжее драповое пальто и подала мне. Что ж, спасибо за заботу. Я укуталась и поблагодарила. Пришлось спросить:

– А вы не замерзли у окна? А то давайте поменяемся местами. На ней-то вообще тонкий черный балахон был, типа рясы или плаща.

– Нет, у меня поддёвочка внутри, фуфаечка на овчине, – и она слабо улыбнулась. Пальцы ее между тем так и перебирали четки. На откидном столике, на газетке, лежал перед нею маленький молитвенник.

– Веруете? – вдруг спросила она, повернув ко мне лицо, и умные глаза цепко выхватили во мне немой ответ. На всякий случай я еще и кивнула. Но добавила:

– В Бога верую, а по церквям редко хожу. Не люблю попов.

– А их и не надо любить, Бога надо любить. А Бог-то в церкви. Там он слышит вас, а не дома, возле холодильника или кровати.

Стало беспокойно. Иконка у меня и правда над кроватью висит.

– Вы монахиня? – спросила я, стараясь выправить русло разговора, которого, как теперь стало ясно, не миновать. Ладно, в беседах путь короче.

– Послушница.

И она назвала монастырь. Я не слышала о таком. Монастырские дела меня мало когда интересовали. Ну, живут монахи, молятся, от мира отгородились. Телевизор не смотрят – грех. Постятся чуть не целый год, спят на деревянных лавках.

– И как там живется, в монастыре? Почему вы стали послушницей? И долго ли вам до монашества?

– Уже пять лет в послушании. Монахиней стану, когда будет на то Божья воля.

– Чем вы питаетесь, на что существуете? – задала я совершенно праздный вопрос, поневоле впадая в дрему в сонном вагоне.

– Когда пост – постимся. А так у нас все есть. Там деревня, с избами. Вот я тоже живу в избе.

Странно, а я думала, они живут в кельях.

– Иные и живут. А иные на хозяйстве. Это наш труд, по