Я сквозь время прошёл…

«На небесах горит огонь …»

На небесах горит огонь —

пылает небо в синей чаше.

На небесах горит огонь,

всепожирающий и страшный.

Он облака окрасил червлью.

И день погибнет без возврата…

И птица линию прочертит,

летя неслышно вдоль заката.

«Я сквозь время прошёл, как игла через ткань…»

Я сквозь время прошёл, как игла через ткань.

И туманом проплыл в предрассветную рань.

В заповедную рощу тайком я проник.

И уснул молодым, а проснулся – старик.

Оглянулся вокруг – только нет никого.

И закрыл я лицо золотым рукавом.

Баллада о караване

Касаясь колючих растений,

причудливо, страшно и странно

качались короткие тени

полуденного каравана.

На эту печальную пену

взирая глазами пустыми,

шагали верблюды и пели

печальную песню пустыни.

Вставали миражи невинно —

сквозь пальцы просачивались.

Качались в горбах бедуины.

Качались – раскачивались.

Идут никуда ниоткуда

не первую тысячу дней

двенадцать облезлых верблюдов,

двенадцать угрюмых людей.

А люди, темны и раскосы,

мычали забытый мотив.

И змеи, как знаки вопроса,

вставали у них на пути.

Верблюды шагали степенно,

следя за рассветной игрой.

И город всплывал постепенно

высокою синей иглой.

Сильней океанского вала

шумела людская молва.

Под стенами выл зазывала.

Стенал за стеною мулла.

В тени бородатые люди

смеялись и пили кумыс.

И лёгкая музыка лютни

спускалась по лестнице вниз.

И красного золота глыбы

лежали на жёлтом песке.

Рабыни, как чёрные рыбы,

плескались в зелёной воде.

Средь этого блеска и блуда,

средь пляшущих этих теней,

стояли двенадцать верблюдов,

стояли двенадцать людей.

Тряпицы с едой завернули,

пустой отшвырнули кувшин,

верблюдов за ноздри рванули

и молча в пустыню ушли.

Сверкали овальные башни.

А воздух дурманом дурил.

И город, прекрасный и страшный,

в высокие трубы трубил.

«Хоть собака залаяла б, что ли… …»

Хоть собака залаяла б, что ли… —

я оглох в этой жуткой глуши.

Смотрит месяц в широкое поле:

ни живой и ни мёртвой души.

И чего непогоде неймётся? —

понеслась по снегам и по льдам.

Воет ветер

и сзади крадётся,

словно волк по горячим следам.

Зреют в небе огни золотые,

и сверкают колюче-остро.

Млечный Путь, как дорога Батыя,

полон ярких далёких костров.

Над землёю стоит непокой…

Чья-то тень на ветру замерзает,

будто женщина машет рукой.

Подхожу – а она исчезает.

Лунные странники

Когда одиноко

мне было невмочь,

я вышел из хижины

в лунную ночь.

По ясной дороге

пошёл через лес.

И было светло

от земли до небес.

И вижу: навстречу мне

лунной тропою

печальные люди

несметной толпою

идут друг за другом,

молчанье храня

и смотрят как будто

они сквозь меня.

Вот девы проходят

в спокойствии жутком —

синеют в руках

лепестки незабудки.

И древние старцы

сидят на повозке,

а лица возниц —

как из света и воска.

Стоял на тропе я

с душой иноверца,

но лунные кони

прошли через сердце.

И свет разливался

чудесным обманом.

И лунные камни

дымились туманом.

Я руки раскинул —

мольбой изошёл,

шагнул в середину —

сквозь камень прошёл.

Я был среди них

и, боясь оступиться,

пытался запомнить

бесплотные лица.

…И вышли на берег.

Всходили бесшумно,

по зыбкому трапу

на лунную шхуну.

А я повернулся

и шёл до рассвета,

в глуши укрываясь

от лунного ветра.

Вставала заря.

Петухи прокричали…

И встретил я утро

в любви и печали.

«То ли сосны шумят…»

То ли сосны шумят,

то ли ель ворохнулась.

То ли путник далёкой

дорогой идёт.

Одинокая мать

среди ночи проснулась

и тихонько-тихонько

ребёнка зовёт.

То ли мальчик, черпнув

осторожною горсткой,

по колено в воде,

воду тёмную пьёт…

Чудо-песня слышна:

то ли вепс вологодский,

то ли чудь белоглазая

под землёю поёт.

Свержение Перуна

Всходило солнце, грозное и злое,

и отгоняло полчища врагов.

И освещало капище – земное

пристанище уродливых богов.

Жрецы держали цепкими руками

кровавых