Мы очень мало помним. Кажется, что у нас полно воспоминаний о жизни, а на деле мы забываем такое количество вещей, что иногда становится страшно. Читая старые переписки, просматривая завалы фотографий, слушая рассказы близких, только диву даёшься: а что ещё я не помню? Как можно быть уверенным, что я – это я, если значительная часть моей жизни от меня ускользнула? Улетела пылинками по ветру, осела чешуйками на дно морское.

Говорят, глубоко в океане постоянно идёт снег. Это оседают частицы бесчисленных существ, которые когда-то жили. В каком-то смысле, мы все живём посреди этого страшного снегопада.

С некоторой натяжкой, эту книгу можно считать наиболее полным моим сборником. Сюда вошло как то, что было написано после «Птиц», так и то, что было издано раньше (но не всё из этого выходило в печатном виде). Некоторые старые стихотворения содержат серьёзные правки, так что их и не узнать.

Я постарался собрать под этой обложкой вещи, за которые не стыдно. Результат вышел спорным, но темы некоторых произведений показались достаточно важными, чтобы включить их в книгу, отражающую личную историю автора с её действующими силами, внутренней мифологией, декорациями и попытками создать что-то, кроме пыли.

Песни ноября

Начало осени

Параллельный аллей аллели,

детский город в осеннем сквере.

Будто жёлуди под ногой

дни хрустят.

И шумит прибой,

отмывая меня от грязи

из которой выходят в князи,

округляя и вороша,

то, чем мучается душа.

Шорох камушков еле слышен.

Мы как дети: на стенах пишем,

мутим воду и топчем мох,

принимая глоток за вдох.

Мысли на малой родине

В прозрачном подмосковном сентябре

я утопаю, столь же в нём типичен,

как лужа на раздолбанном дворе.

Его прохладный воздух мне привычен.

В нём вся моя судьба растворена,

её истоки и её извивы.

Из этой точки вся она видна,

ведь это точка схода перспективы.

В других местах (и я себе не вру)

я приживаюсь псом худым лохматым.

А если не пришёлся ко двору,

и гонят – не беда, вернусь обратно

в холодный воздух, золотистый свет.

Не то чтоб я любил здесь находиться.

Здесь перспективе дальше хода нет,

а надо ж ей куда-нибудь сходиться.

Здесь ностальгии горькое вино

прохладною рекой меня уносит.

И если дна достичь мне суждено,

то это будет где-то здесь же, в осень.

Любовь моя

Любовь моя, я был к себе жесток,

и слабость, как всегда, тому причина.

Неважно кто ты – женщина, мужчина,

так просто пасть иль выстрелить в висок,

так просто потешаться над другим,

убогому не выступив защитой,

лить слёзы у разбитого корыта,

и ждать, что тьма развеется как дым,

все глубже опускаясь в тесноту

уютной ночи, где ни вдох ни выдох

не оживляют грудь кариатиды

и не выводят углекислоту.

И вот – лежу, хватая воздух ртом,

у ног твоих на побережье рая.

Я столько сил потратил, умирая,

что жить мне адским кажется трудом.

Любовь моя, я понял лишь одно —

ни времени, ни нас не существует.

А тот, кого не поминают всуе —

в глазу слепого зрячее пятно.

Но этим знаньям, право, грош цена

теперь, когда я сточен до предела.

Скажи, зачем и для какого дела

я не жалел бумаги и вина

в уютной тьме минуя феврали,

жалея лишь себя, да свежий воздух?

Жестока жалость, неспособны слёзы

ни жизнь вернуть, ни жажду утолить.

Любовь моя, я много чересчур

наговорил, что слабость для поэта.

Я знаю, ты простишь мне даже это,

а значит – я и сам себя прощу.

Песни ноября

Пустые дёсны обнажил отлив,

и лёд набился в тёмный зев канала.

Из песен ноября ушёл надрыв,

он стал другим.

И ты другою стала.

Ты стала суше, чище и сильней.

Так дерево, утратившее корни,

под остриями одиноких дней

приобретает истинную форму.

Так стих, рождённый в восемнадцать лет,

через десяток вынут из страницы,

и выправится кривенький скелет,

нальются строки опытом как мышцы,

и каждый, кто привык тебя читать,

столкнувшись с фразой, прежде незнакомой,

замрёт на миг, узрев иную стать

в той девочке, застенчивой и скромной.

Так я тебя, привычную до слёз,

придумываю заново от скуки.

Покуда снег брусчатку не занёс,

покуда холод не кусает руки,

покуда время есть себя менять —

меняй. И фотокарточ