ЛЕФОРТОВО

I. Хиромантия

Если гадать по ладони правой руки,

положив на неё Москву,

то у ложбинки под большим пальцем —

стечение важных линий,

определяющих продолжительность жизни,

женитьбу, судьбу,

рисующих кресты, треугольники, звёзды,

хвост павлиньих возможностей

из-под большого пальца, показывающего ништяк.

В той ложбинке – Таганка,

Андроников, доски Рублёва,

и выше, по жилке —

лефортовских тополей вороньи гнёзда,

лохматые гнёзда на звёздах,

почти не касаясь ветвей.

Москва, как перчатка лайковой кожи

с подкладкой из красного бархата,

не согревает руку январской ночью.

Большая Коммунистическая,

Товарищеский переулок,

Малые Каменщики, архивы НКВД

в чугунных воротах храма,

на площади – казино, оно же джаз-клуб,

Высоцкого несут по Садовому,

из-под моста

выползают человеческие тысяченожки,

Котельническая высотка свистит у виска

мотивчик из Визбора, Галича, Градского.

Спичечный коробок синагоги, лезвие Яузы,

носовой платок,

одурманенный бульварным жасмином,

сигареты в другом кармане —

Мальборо или тонкий More.

В баре у театра

в коктейле плещется Аравийское море.

Эскалатор спускается в преисподнюю

по трубке, по мрамору, по полировке,

из которой пылающие губки сосут

сукровицу с ликёром.

Церкви отряхивали перышки, золотились по новой.

Я любил Таганку из горлышка. Голой

холодной бутылкой розового вермута.

Где она вера та?

Красным язычком высовывается изо рта

двуглавого беркута,

кремлёвского сокола, леденцового петушка?

Трёхпалая баранья варежка

с указательным на крючке,

завиток гостиницы Россия щёлкает косточкой,

выворачивая сухожилие.

Справа, в непроглядной нежности

прячется Старая площадь.

Там, в закрытом ЦеКовском ряду

торгуют запрещёнными книгами по спецпропускам,

ноябрями выставляют оцепление,

ловят полами шинелей вьюгу,

которая навывает Визбора, Галича, Градского,

вяжет узорчики шёлковой ниткой,

свистя в лафетные дырочки под гробами,

листья шелестят,

на глазах истлевая до чёрных стеблей,

до лефортовских тополей,

закинувших вороньи гнёзда в звёздное небо.

Кремлёвские соколы зорко следят

за крикливыми стаями,

не позволяя спускаться в границы режима.

II. Оглянись

Так вот, мельком, прожив одну жизнь молодым

до какой-нибудь старости,

оглянешься оттуда туда, где как будто бы молод,

и кивнёшь себе вновь,

будто знаешь, что будет и было,

и оттуда себе подмигнёшь с неуклюжей печалью.

И поди разберись кто ты, где ты, в какие эпохи,

что ты видишь насквозь, что пронзает тебя

от рожденья до смерти,

и обратно от смерти к рожденью,

и снова пронзает тебя.

Где ты молод, где стар,

где ты весел, где грустен, печален,

где влюблён, где обманут,

где пьян, где предательски трезв.

И натянешь Москву, как перчатку на девичью ручку

и пытаешься снова холодным дыханьем согреть.

Красный бархат шершав и назойлив,

как и память о байковом прошлом,

пальцем водишь и водишь

по тем же знакомым местам,

на себя озираясь,

себе представляешься пошлым,

и от взгляда оттуда

пытаешься спрятаться сам.

III. Воронообожаемый

Отец сетовал, что его обожают вороны.

Пойдёт прогуляться с дамой в тени тополей,

так они обязательно насрут

на фуражку или погоны —

счастливили, бля, безжалостно,

что в Киеве, что в Москве или опальном Оше.

Потому, подходя к ветвистым деревьям,

он грозно кашлял, хохотал, хлопал в ладоши.

Они взлетали. Кружили над ним и над ней.

И прицельно серили, знать, чтобы водились гроши.

Отец был жизнелюбив и радостен неспроста.

Его пометили белым серой эпохи каркающие гады.

Когда он умер, его награды

я продал нумизматам

около таганского моста,

чтобы дотянуть до следующей зарплаты.

IV. Москварек

Под мостом таксопарк,

где и в сухой закон, и в промозглую скуку ночь,

можно белой купить у водил за червонец драный.

А Москва-река – огромадный живой крокодил,

под Кремлёвской набережной

шевелит пупырчатой кожей.

Хищный гад ползёт,

вихляя ленивым на