«Я звёзды любил…»

Я звёзды любил…

Но предали меня звёзды,

оставив навеки на тёмной земле.

Я землю полюбил, её пашни и рощи…

Но предала земля,

к людям послав на жизнь.

Я людей полюбил…

Но предали меня люди

тоске и пустым размышлениям

о Смысле и Цели.

И тогда пришла Смерть

в подвенечном платье, в белой фате

и сказала:

– Что опаздываешь в церковь, жених мой?

Я отпустила тебя на минуту,

а ты с дружками болтаешь

уже целую жизнь!

    1990

«Лохматое солнце…»

Лохматое солнце

всплывало над колегавкой*.

Река парила,

словно квасом плеснули

на каменку в бане.

Первый голавль

ударом хвоста всколыхнул

глянцевый омут —

и защёлкали в камышах сороги**,

и завозились под берегом щурята.

А в колегавке ольховой

на единственной сосне

скрипучую песню запел

чёрный ворон.

Он всегда просыпался

раньше жаворонков и стрижей.

    1992

*колегавка – лесные заросли по высокому берегу-склону реки (диал. ситск.)

** сороги – плотва (диал. ситск.)

«Желтели придорожные аллеи…»

Желтели придорожные аллеи,

И парк желтел над медленной рекой,

И по мосту ползли автомобили,

И золотые шпили колоколен

На противоположном берегу

Сияли в низких солнечных лучах,

Тяжёлыми сосновыми стволами

Ложась в угрюмо-глянцевые воды

Над белизною монастырских стен.

А слева от соборов к сини неба

Тянулись крыши разноцветных зданий,

Фабричные и заводские трубы,

Ушастая громада телебашни

И гул полуутробный. Город жил

Веками, годом, часом и минутой…

О бренности, о славе, о любви

Тот человек отдумал в этом мире

И, глядя на пролётные машины,

На лица горожан и горожанок,

Измятые страданьями – постарше,

И бледные от счастья – молодые,

Всё до конца в них вроде б понимал.

Потом шагнул порывисто к перилам

И наклонился, и почти беззвучно, —

Лишь полы пиджака слегка шуршали,

Крылами перебитыми болтаясь

Над головой, – летел одно мгновенье

До масляной поверхности воды.

Негромкий всплеск печально вплёлся в гул.

А несколько прохожих на мосту

Собрались воробьино-бойкой стайкой;

При галстуке и шляпе гражданин

Твердил: «Вот так вот – раз и поскользнулся,

И прямо в реку сгинул человек».

– «Куда спасти? Такая высота!»

– «Милицию! В милицию скорей!»

И паренька в потёртых серых джинсах

Отправив позвонить по таксофону,

Поспешно разошлись. Слугу закона

Остались ждать два странных очевидца:

Один, высок, угрюм и бледнолиц,

Глядел на золотистую округу,

На вольную реку и снова думал

О бренности, о славе, о любви;

Другая, отвернувшись от него,

Молилась про себя на свет соборов

О горестно пропавшем человеке.

А в тёмных струях празднично желтели

Надломленные шпили колоколен.

    1992

«Хорошее забыла…»

Хорошее забыла,

помнишь только плохое,

как эта осенняя ночь за окном,

обрывающая с деревьев

последние листья.

    1995

«Заплакала…»

Заплакала,

как будто бы обижена,

меня обидев чёрными словами.

Но я ушёл на кухню,

закурил.

Не жалости мне жаль,

а слёз твоих

бессмысленных, как дым от сигареты.

Когда-то был в слезах

высокий смысл!

    1995

МЫСЛЬ

Человек нёс мысль

тяжёлую,

как пятиметровое бревно,

и умер…

Мысль лежит поперёк дороги,

ждёт,

кто бы её подобрал.

Одни переступают через мысль

и идут дальше;

другие спотыкаются о мысль

и идут дальше;

третьи присаживаются на мысль

отдохнуть

и идут дальше;

четвёртые безуспешно пытаются

поднять мысль

и идут дальше —

все в пустоту,

ибо куда ещё можно

прийти без мысли.

А тот,

кто её нёс,

усмехается, глядя с небес:

«И вы-то считали меня

бездельником…»

Лежит мысль поперёк дороги,

ждёт.

    1995

ОПЕРАЦИЯ

Я разрезаю сердце пополам,

не бычье, не свиное,

а своё:

в одной половине ты,

в другой всё остальное,

что светит, дует, щебечет, летит.

Первую половину

я заверну в тряпку

и выброшу в мусорный контейнер —

пусть гниёт на городской свалке,

если тебе не нужна.

А со второй буду жить,

радуясь в пол-сердца,