Мексиканка
Павел Николаевич Губарев
Это история о том, как молодой человек влюбился в картину. А также история о том, на что можно пойти ради любви, даже если влюблён в картину.
Павел Губарев
Мексиканка
Пролог
Я положил палец на кнопку звонка, но тут же отдёрнул руку. Вот сейчас откроют дверь, а что там? Не знаю толком. В коридоре зелёные стены, это всё, что я запомнил из виденной фотографии. Зато знаю, что в этой квартире жил Каменских, и оттуда его выперли. Каменских, конечно, сволочь, но из этого вовсе не следует, что те, кто его выперли, ангелы.
Как он сказал, кстати? «Выперли» или «выжили»? Забыл.
Зря я сюда пошёл, наверное: надо было сперва остыть и написать письмо Салли. Во-первых, я давно ей не писал, а во-вторых, глядишь, успокоился бы, перечитал написанное и принял взвешенное решение.
Я закрыл глаза, чтобы подумать как следует. Сперва пришла мысль, что если сейчас кто-нибудь выйдет из лифта, то получится глупо: в полутёмной лестничной клетке стоит молодой человек в дешёвой куртке и жмурится. Впрочем, место и без меня странное. Здание старинное, но бедное. Дверь лифта закрывается решёткой. И, кстати, почему эти бедные («полунищие» – как сказал Каменских так покривив губы, будто «полунищий» это хуже чем нищий) ребята поселились в центре города?
Я отогнал мысль и напрягся, чтобы таки принять это самое решение – взвешенное. Покачался с носка на пятку, будто хотел найти равновесие, и память подсунула мне картину Ван дер Плюма «Взвешиватель золота».
Тут я с внезапной ясностью понял, что меня смутило в описании: в нём не было ни слова о том, какой взгляд у Взвешивателя. Глаза его – узкие щёлочки, будто по серому комку текста дважды провели бритвой. Сквозь эти полосы Взвешиватель и смотрит на весы – вполне достаточно, чтобы видеть, куда кладёшь монету.
Кто составляет описания для музеев? Роботы? Всё перечислили: восемь пуговиц на левом рукаве – признак принадлежности к сословию. Воротник из соболя. Тёплый свет из окна, освещающий левую половину лица. Раскрытая книга. Группирование теней и полутеней, свойственное фламандцам. Кажется, что у того, кто это писал, глаза были что у этого дельца: навечно спрятанные за веками, мерно наблюдающие за тем, что надо отмерить, учесть, взвесить, записать, упаковать, уложить, продать.
Ладно, к чёрту колебания. Я не за тем приехал в столицу, чтобы беречь задницу.
И не эта картина меня сюда привела. Меня сюда привела «Мексиканка».
Я снова положил палец на кнопку и вдавил.
За дверью раздался звук, будто кто-то схватил ложку и застучал по алюминиевой кружке. Я сообразил, что в квартире механический звонок, какие показывают в старых фильмах.
Я встал так, чтобы меня хорошо было видно в дверной глазок, одёрнул полы куртки и приосанился.
Послышались шаги, я набрал воздуха в грудь, но понял, что не знаю, что буду говорить и как представляться. Что я им расскажу? Про картину Ван дер Плюма? Что этот адрес мне дал Каменских? Хороша рекомендация.
Когда дверь открылась, в моей голове уже сложился план: меня выпрут, я пойду в кафе – с виду недорогое – которое как раз заприметил по пути сюда, посижу, остыну и подумаю, где переночевать.
Дверь скрипнула, внутри было едва ли светлее, чем в подъезде. Тусклая лампочка освещала со спины крупную фигуру: это был длинноволосый, внушительно небритый мужчина, который носил затёртый махровый халат. Больше ничего разглядеть я не смог. Ну, кроме того, что стены были действительно зелёными.
Кажется, впервые мои ожидания в этом чёртовом городе совпали с реальностью. Разве что в реальности стены оказались не просто зелёными, а насыщенно изумрудно-зелёными, будто открылась древняя шкатулка, обитая изнутри бархатом.
– Я… э-э-э… – сказал я. Мой голос так громко прореверберировал на лестничной клетке, что я инстинктивно втянул голову в плечи.
Мужчина поманил меня и отступил назад, давая пройти.
Я вошёл, поморгал и жадно огляделся: если мне тут не придётся долго задерживаться, то хоть вполвзгляда посмотрю на знаменитый, если Каменских не соврал, в «определённых кругах» приют.
– Я… э-э-э… Каменск… – повторил я, но прикусил язык, решив зайти с чего-