Валерий Осинский

СЕМЕЙНОЕ ДЕЛО

Повесть

1

Говорят, когда умирает хороший человек, идёт дождь. А что я мог рассказать в тот пасмурный июньский день о покойном у его могилы? Наверное, он был действительно хороший человек, если люди в дождевиках, под зонтами, группками и по одному, даже через неделю после его смерти укладывали букеты на небольшой курган из цветов на его могиле, а вокруг холмика липкой глины мокли ряды венков. Я смотрел на зевак, на отсыревший и поникший кладбищенский парк и по молодости равнодушно думал, что умирать в начале лета, наверное, особенно обидно. Покойный – мой отец. Но для меня это слово означает лишь родство и только.

Ныне, спустя десятилетия, именем моего отца названы улицы. (Пусть не сбивает с толку имя автора: он согласился обработать воспоминания, не камуфлируя их за местоимения третьего лица.) О моём отце пишут доклады и статьи. Он – «символ борьбы» «знаковая фигура». Мой сын всё чаще спрашивает про деда. Осторожно интересуется, не стал ли дед, как уверяют его биографы, «жертвой режима». Собственно, его расспросы и «намерение» сына продолжить «семейное дело» – это единственная причина, по которой моя память возвращается в прошлое. Но теперь я стараюсь передать моё настроение тех лет, без оценок «задним числом». На многие вещи в то время я смотрел иначе. Проще.

Действительно ли отец стал «жертвой»? Не берусь судить. Даже после того, как я вынужден был разбираться в обстоятельствах его гибели, кое-что для меня остается неясным. В конце концов, именно обстоятельства убивают нас, хотя мы об этом зачастую не знаем. А в смерти публичного человека чаще всего кто-то да заинтересован.

Пожалуй, пару слов о себе. После скоропостижной смерти матери с полутора лет меня воспитывала бабушка. За четверть века отца я не видел ни разу. Правда, каждый месяц, вплоть до моего совершеннолетия, мы с бабушкой аккуратно получали денежные переводы. Иногда переводы ошеломительно огромные по сравнению со скромными доходами нашей семьи. Но после того, как меня призвали на срочную службу в армию, тонкая нить, которая связывала меня с последним условно родным человеком, оборвалась.

Моё детство и первые годы взросления ничем особенным не отмечены. Детсад, школа, армия и журфак Уральского университета. Мне даже трудно вспомнить что-нибудь особенное. Дворовые игры и драки, первая любовь. Однажды я редактировал в школе стенгазету, если можно назвать стенгазетой плакаты на ватмане с неумелыми карикатурами на лоботрясов класса, к которым то и дело причисляли меня.

В юности я часто задавал себе вопрос: почему отец не интересовался моей жизнью? Хотя, конечно, особенного родительского тщеславия от моих успехов он бы не испытал. Отличником я не был никогда и ни в чём. Многие мои подростковые выходки продиктованы унижением отвергнутого ребёнка. И всё же я хотел верить, что отец всегда незримо следил за мной.

Впрочем, в те дни, сразу после его смерти, какой смысл был рассуждать об этом? А ныне, когда мы сравнялись с ним возрастом – подавно. В первый и в последний раз именно на кладбище я перекрестил свою судьбу с тенью того, кто должен был быть для меня всем, а оказался никем. Небо словно затушевали серым грифелем. От сырости, казалось, всё вокруг размякло и распухло. Струи воды стекали мне за поднятый ворот пиджака. Служитель, который проводил меня к аллее и махнул в сторону могилы, – могилу и людей возле неё было видно издалека, – давно ушёл. Я запрыгал через лужи мимо памятников борцам за революцию, поэтам, артистам, мимо указателей на «улицах»: «Могила Есенина», «Могила Даля». Наверное, именно в тот день я впервые почувствовал «общественную значимость» моего отца.

Многие иногородние не знают и не любят Москву. Они толкаются на центральных улицах, между памятниками, музеями, магазинами, среди тех же физиономий, которые приелись у себя во Ржеве или Бугульме. Многолюдье и гигантские расстояния столицы раздражают и угнетают приезжих. Они полагают, что это и есть вся Москва. Город не имеет души, пока в нём нет знакомых. У меня знакомых в Москве не было.

До того дня я приезжал в столицу четырежды. На воинскую службу и обра