Клоп

Ульяна Андреевна Нестерова

Хотя в основу данного повествования положено реальное происшествие, имевшее место 12 октября 1960 г. в Токио, автор не стремился к документальному его воспроизведению. В этом сочинении была предпринята скорее попытка реконструировать душевное состояние юноши, совершившего этот поступок. Все имена участников истории были изменены…

Ульяна Нестерова

Клоп

Глава 1

Боль о Японии

Кто сказал, что нельзя писать картины мечом? Разве самураи, например, эпохи Сэнгоку, отбрасывающие в сторону перо и берущие в руки меч, чтобы защитить своего господина, не оставались художниками в душе? Разве иные из них в минуты мира не предавались написанию стихотворений, или музицированию, или созданию картин, оставаясь при этом воинами? Впрочем, мне представлялось всегда, что это было и раньше. В период реставрации Кэмму самураи, поддерживавшие Императора Го-Дайго (среди которых, к слову сказать, был горячо любимый и почитаемый мною Кусуноки Масасигэ) творили новую Японию, как художник творит произведение искусства. Ведь политика – это искусство, как и премудрости ведения войны – это тоже искусство и я сожалею о том, что эту общеизвестную, прописную истину приходится напоминать моим соотечественникам снова и снова!

Сегодня мы оказались в ситуации, в чём-то похожей на ситуацию тех лет, которые предшествовали реставрации Кэмму. Сегодня как никогда наша первоочередная задача, задача японской молодёжи, – творить Японию сызнова, возрождая национальный дух и возвращая веру в Императора, утраченную в первые же послевоенные годы. Таково моё окончательное мнение, которое я не намерен менять, что бы ни случилось.

Как часто, лёжа в постели бессонными ночами, я сожалел о том, что родился не в то время! Мне бы следовало родиться в году, эдак, 1925-м или даже раньше, чтобы во время войны пополнить ряды солдат и отдать свою юную жизнь ради Императора! Пополнить ряды солдат, «чтоб жалким стать щитом, хранящим государя», – как говорится в одной из «Одиннадцати песен пограничных стражей», сложенной Имамацурибэ Ёсоу из поэтической антологии «Манъёсю». Право же, ради этого стоило умереть! Но, увы, я родился в самый разгар войны, в 1943-м, когда, казалось бы, не время рожать детей, и мне было всего два года, когда война кончилась. Пронзительная боль охватывает тогда мою разгорячённую от ярости грудь, так что становится трудно дышать. Судьба обошлась со мной дважды жестоко, поместив меня жить в мирное время в оболочке хилого, слабого, болезненного тела, не предназначенного никоим образом для героической смерти.

А мой отец, тем временем, рассуждает об интеллектуальном обновлении Японии, о каком-то воображаемом «духовном возрождении», которое, по его мнению, началось именно в послевоенные годы. И это говорит военный, это говорит офицер, приносивший когда-то присягу Императору, человек, в феврале 1936 года примкнувший к бунту молодых офицеров и чудом избежавший последовавшей затем опалы!

Я не понимаю, о каком интеллектуальном обновлении и тем более духовном возрождении может идти речь, когда наша история и наши традиции предаются забвению, когда наши соотечественники всё больше и больше оглядываются на запад? Я не удивлюсь, если через пятьдесят лет они откажутся от собственной национальной идентификации, впрочем, я не планирую дожить до этого времени!

В этом свете весьма показательна история с Кусуноки Масасигэ. До 1945 года в отечественной историографии он представлялся как образец «верного вассала», «преданного слуги Императора», «истинного японца». Почему же его так внезапно предали забвению после окончания войны? Неужели он в одночасье перестал быть национальным героем, истинным японцем, частью нашей истории, наконец? Что же такого должно происходить в стране, чтобы прежние герои, почитавшиеся веками, в одночасье беспощадно свергались со своих пьедесталов, чтобы наше прошлое безжалостно стиралось из нашей памяти? Для меня это может означать лишь духовную катастрофу, и катастрофа эта произошла в 1945 г. С 1945 всё подлинно японское перестало существовать на этой земле, с этого момента наш национальный дух стал стремительно уга