Маме

Кто бы читал мне теперь,

с выражением, вслух,

закрыл за собою дверь,

только когда усну.

Кто бы купил мне книг,

я ведь теперь – сама.

Русский, родной язык

учил впитывать по слогам.

Сказок народов всех

зерна посеял на

почву сырую. Присел

на ночь пестовать семена.

Кто еще, как не ты?

Иного я не найду,

так же всходившая, как цветы

всходят в твоем саду.

«Где он хранится – души моей урожай?..»

Где он хранится – души моей урожай?..

Тихое поле. Родители. Бабушка. Дед.

Скорлупка яйца хрустит, стоит самую малость нажать,

слабо белеет во вспаханной борозде.

«Тихое поле, я вырасту из тебя!

Ты необъятным не будешь казаться уже!»

Как в колыбели катаясь, землицей пыля,

шарик картошки врезается в серую жесть.

…В сказку как будто твоя превращается быль.

Что ни судьба, видно, так повелось искони:

жизнь рассыпается в затхлую серую пыль

погреба, самых любимых навек схоронив.

Хозяину

Не будучи породистой,

у ног,

у ног Твоих,

зажмурившись,

дежурю.

Как парочку настырных мыслей-блох

Ты вычесал,

забыл ли?

И как в бурю,

к земле склонясь,

ладонью тормоша

мочалку белой шерсти

на макушке,

шептал мне:

«Беспородная душа,

а и тебе

мое хозяйство нужно!»

И шла за Ним,

намеренно стремясь,

по преданности песовой законам,

несмелой лапой

в ногу с Ним…

И грязь,

и кочки обойти —

одно легко нам.

…Теперь

среди породистых собак,

нехитрые команды их

усвоив,

хочу опять:

душистый лес,

овраг,

и нас,

Хозяин,

только двое…

Двое!

И чтобы никакой нездешний рот

не смел кричать

чужой лохматой псине:

«Сидеть!»,

или «Умри!»,

или «Апорт!»

Собачье сердце просит:

пусть отныне

я знаю

только Твой

святой порог,

рву воздух лаем с теми же

друзьями

безродными…

Присвистни,

Ты же мог

так раньше подозвать меня,

Хозяин…

«Я не умею, Господи…»

Я не умею, Господи,

я не умею жить,

мне из обрывков, лоскутов

не сложить

самого малого, кажется,

полотна;

в круге людей стою даже я —

как одна.

Уже ни ногтя целого

на руке.

Прошлое кладом сделала

в уголке —

мяч закатившийся,

в уличной весь пыли,

речка застывшая, я —

на ее мели.

Иггдрасиль

Рите Шлыковой

Когда уже нет больше сил,

а будущее иллюзорно,

найди могучий Иггдрасиль,

который поливают норны.

Пусть мудрая расскажет Урд,

как много сделано тобою.

И утекающих минут

ручей, и часового боя

тревожный всплеск, не испугав,

но музыки блаженной ради,

цветущих ради троп и трав

услышать даст сама Верданди.

А что тебе готовит Скульд —

пускай неведомо, но корень,

могучий корень, как сосуд,

дает напиться свежей кроне.

Когда уже нет больше сил,

а будущее иллюзорно,

знай: в твоем сердце – Иггдрасиль,

который поливают норны.

Спор светил

Наш спор с тобой – как будто спор

Луны и Солнца.

И яркий луч твой мне в укор

на волю рвется.

Ты обвиняешь лунный свет

в непостоянстве:

– Тебя порой и вовсе нет.

Тебя боятся:

ты царствуешь во тьме ночной,

когда опасно.

Куда приятней свет дневной,

с тем все согласны.

– Но все согласны также с тем, —

я возражаю, —

что игу мелочных проблем

Луна – чужая:

под светом ласковым моим

спокойны люди,

себя доверив снам ночным.

Так есть и будет.

Нам сложно было б в темноте

нащупать выход.

Но где еще, скажи мне, где,

как ночью, тихо?..

Для наших будущих дежурств

оставим силы.

Сегодня я опять зажгусь

другим светилом.

«Я лишь в кровоподтеках – краски…»

Я лишь в кровоподтеках – краски,

под сталью латной – блузы лен.

Так некогда и сам Веласкес

был обагрен!

Когда из критиков пристало

кому-нибудь кольнуть меня,

там, за двойным моим забралом, —

добра броня!

Когда тяжелым давит грузом

на плечи рыцарский обет,

сменяю панцирь я – на блузу!

шлем – на берет!

И пусть победами непросто

похвастать мне, я быть бы рад

бесславнейшим из крестоносцев —

у райских врат!

Сильвия

Подними голову, Сильвия, дверь открой,