LES DЕBUTS

НАЧАЛО

Непонятно, как это сделать, уехать так, чтобы нельзя было вернуться. Всю жизнь ты сбегала отовсюду в непредвиденный час, недолго томясь неподвижностью, садилась в самолет поезд автобус, и пожалуйста – дома. И только теперь подчинишься таким условиям, что легкомыслие исключается, сесть и уехать в любой момент не получится.

Меня ждет неизвестность, далекая, недобрая, и я, малодушно цепенея, погружаюсь в черную реку безвременья – здесь душа моя и полушки не стоит. Твердого бы чего-нибудь, точку какую-нибудь, но ни точки опоры, ни зацепки для взгляда, ничего длящегося дольше минуты. Я уплываю, прощайте.

Но всё, что я предчувствовала, заранее переживая будущее, ни на йоту не приближается к правде одиночества на берегу Mediterranee. Года через четыре после возвращения мне приснился сон: я стою на берегу бескрайнего моря, а вокруг, ни в море, ни на земле – никого.

Сон. На самом деле народу хватает. Всё наш народ, из разных наших стран. Два толстяка, один из Молдавии, другой из Таджикистана – это начальство кафедры, две вершины руководящего треугольника. Худой азербайджанец, желчноватый грузин, погруженный в тоску по Родине и плохо понимающий по-русски, и, наконец, в треугольнике третья вершина, главная – заведующий кафедрой Генрих, степенный, малоподвижный армянин. Как ни придешь к нему на виллу по какому-нибудь бумажному делу, жена лепит пироги, а он спит. Теперь понимаю, что именно такой спящий зав. – лучшее, что может предложить природа коллективу нервных математиков.

Но я забегаю вперед. Африка. Что это? Это запах, поражающий тебя прямо на трапе самолета. Пахнет трава, непривычно, сильно, остро. Потом разгляжу на полях, в рощах, около дорог белые сочные луковицы аниса, этот запах я знала и дома. Других трав и деревьев не знаю имен. Разве что эвкалипты, но они позже будут цвести всюду пушистыми желтыми цветами, так похожими на мимозы.

В аэропорту, конечно, кое-что добавлено к запахам растений. Кто-то, где-то посыпал еду перцем и пряностями. Тонкие струи этих ароматов вплетаются в букет ошеломительно новый.

Субтильный мужчина, похожий на француза, грека, турка и дворника улыбается: «?a va?». Отвечаю «?a va», но тут же перехожу в ведомство специально посланных своих.

Моя вилла стоит в центре городка, где через улицу главные магазины. Налево под навесом бочки с черными и зелеными маслинами, вот они-то и будут моей частой и самой любимой едой. Направо одноэтажный магазин, центральный и большой. Там всегда толпятся не меньше трех человек.

Всего в городе два магазина, они не похожи на наши. Ощущение легкости, несерьезности питания аборигенов. Такое впечатление, что местные, а вслед за ними и мы, все питаются перцем, батонами, узкими, длинными с пустотой в середине, и шоколадом, начиненным воздушным рисом. Батоны вкусные, шоколад того пуще, а перчить мне нечего. Разве что помидоры.

Овощи мы покупаем на рынке. Утром выходишь из дома, последние батиманы города – и тебя обнимает светящееся небо. Еще метров четыреста, и является, вереща и что-то выкрикивая, скопленье народа, куча-мала торговцев, товаров, фургончиков, на которых прибыли маршаны – не на верблюдах же им ездить – грязноватое и соблазнительное нагроможденье юбок, штанов, сумок, часов, мочалок, крючков. Ульем жужжит, гудит кипящим котлом, празднично клубится толпа. – Рынок, это всегда праздник, маленькое первое мая, где незнакомцы и друзья переплетены в сгусток жизненной силы.

Мне – овощи. Толстые мясистые помидоры, толстый зеленый лук и апельсины, апельсины, большие и маленькие, красные и желтые.

Наш народ ходит туда веселиться, чтобы потом засесть за работу. Мохер – вот символ веры и оправданье нашей жизни. Если день холодный, то самоделку на прохожем заметишь всегда, в глазах осталась нежно-оранжевая, цвета апельсиновой мякоти, кофта-полупальто из мохера с начесом. Чего только нет: шапка, пиджак, пальто, сумка и шаль. За два дня наша труженица натрикочет (tricoter—вязать) вам такую красоту, что только руками разведешь. Особенно популярна шаль, привычная вечерняя роскошь. Квадратных три метра усидчивая женщина изготовит за сутки. Это способ п