Пани Малгожата

Вадим Геннадьевич Месяц

Вадим Месяц не идет на поводу у готовых контекстов – он создает их сам. По словам Алексея Парщикова в его поэзии «есть целый заповедник ситуации, никогда до этого не попадавших в чье-либо поле зрения». Месяц сознательно уклоняется от модных массовых трендов, остается в поле своей игры, расширяя и усложняя ее. От попыток создания архаичного эпоса и мирового фольклора до бесконечных постмодернистских текстов, где ирония иронизирует над иронией, а отрицание отрицает отрицание. «Пани Малгожата» – книга избранных стихов последних лет. Ставка в них сделана на обаятельный абсурд, исторические аллюзии, провокативную карнавальность в контрасте с наивным письмом и обезоруживающей лирикой. Стилистически книга близка к первому сборнику стихотворении автора «Календарь вспоминальщика», вышедшему в 1992 году и принесшего Вадиму Месяцу известность.

Вадим Месяц

Пани Малгожата

1. Каприз

Голубятники

В сырой земле обманутые спят.

И те, кто их бесстыдно обманули

выкармливают в клетках голубят,

и выпускают стаями в июле.

Душа на волю рвется как заря,

и тьма смущенно отступает в угол,

и черным зверем громоздится уголь

с желтушными глазами янтаря.

Никто не различает рай и ад,

уравнены зарплата и расплата.

Ты сам в случайной смерти виноват,

она – в случайной жизни виновата.

Мой сизый стоит десять косарей,

а твой способен усыпить младенца.

Нет ничего трезвей больного сердца,

посаженного в глушь монастырей.

В могилах улыбаются друзья,

вкусив устами горечь чернозема.

Но если ты – наполовину я,

нам никогда не выбраться из дома.

Комета

Лес облетает до птичьих костей,

море мелеет до рыбьих скелетов.

Зимний простор по утру фиолетов,

от тишины не разжать челюстей.

В термосе свежезаваренный чай

стал в темноте неизвестного цвета.

В космосе трепетном нет интернета.

Писем поэтому не обещай.

Не говори мне зиме вопреки,

что возвратишься с карманной победой.

Дом осветился летящей кометой,

а на портретах – одни старики.

По телевизору крутят «Жизель».

Прет литургия из радиоточки.

Мне стали в тягость мои оболочки,

вышел из сердца пожизненный хмель.

Темная правда моей головы

плавно вливается в светлую зону.

Лебедь стеклянный плывет по перрону,

и при ударе расходятся швы.

Надоело рисовать птиц

Надоело рисовать птиц,

мы решили рисовать крыс,

чтоб возвышенность сошла с лиц,

чтобы очи опустить вниз.

Потому жизнь всегда внизу

наподобье световой тропы,

освещающей сапог кирзу

и пробившие асфальт грибы.

Поколения больных детей,

смотрят в спину, презирая нас

за отсутствие больших идей,

и возможность отдавать приказ.

Я не жалуюсь, но я боюсь

обернуться и увидеть в них

запакованный в предсердье груз,

что от взгляда моего возник.

Век прошел, но наступил век,

где неузнанным ты стал сам,

обучающий троих калек

незатейливым чудесам.

Бессонница

Пересчитай таблетки языком,

как буратино, что считал монетки,

когда вниз головой висел на ветке

дырявым деревянным кошельком.

Бессонница всегда – обитель зла,

но сон нам не подарит божье царство.

Тебе полезно всякое лекарство

за исключеньем битого стекла.

Ты не искал волшебную страну,

но износил ботинки не напрасно.

Пока чужое счастье не заразно,

его не ставят ближнему в вину.

Пролистаны завет и каббала,

но в памяти остались письма с фронта.

Идя на край иного горизонта,

лунатики не смотрят в зеркала.

Свобода

Какое время для самоубийц:

апрель, ноябрь, хмельной холодный ветер.

Луженой глоткой песни о любви

поют в подъездах. Шелестят газетой,

чтоб сделать в шутку шутовской колпак.

В развалку едет сумрачный трамвай,

опустошен, разбит, ветхозаветен.

И в двух вагонах вместо сотен лиц —

одно лицо, безбровое лицо,

оно черно, разбито до крови,

ее лицо, и черный глаз газетой

прикрыт, как полотенцем каравай.

О, музыка, замри и не играй!

Ты слышишься теперь из подворотен,

когда и подворотен в мире нет.

И Бога нет, остался только свет

для горестных уродцев и уродин,

а