Назад к книге «Инсбрукская волчица» [Али Шер-Хан]

Инсбрукская волчица

Али Шер-Хан

Что делать, если вся твоя школьная жизнь – настоящий ад? Всю жизнь Анна терпела в свой адрес насмешки и издевательства при полном попустительстве окружающих. Кто бы мог тогда предположить, какой страшной трагедией всё это обернётся?

Пролог

В вагоне первого класса, следующем в Вену, стоял полумрак. Пассажиров было немного – старый доктор, сопровождающий бледного юношу чахоточной внешности, видимо, своего пациента, двое молодых военных и господин средних лет с небольшим кожаным чемоданчиком. Выглядел этот пассажир довольно характерно. Вся его одежда была чёрной. На выбритом до синевы лице было расслабленное выражение полного спокойствия. Чёрные волосы с лёгкой проседью были тщательно уложены.

Поезд остановился на небольшой станции и в вагон вошёл толстый мужчина с двумя саквояжами и стопкой газет подмышкой. Толстяк явно хотел поболтать. Окинув вагон близоруким взглядом, он выбрал себе место рядом с господином в чёрном…

– А я, знаете, – начал он, пристроив свои вещи на багажной полке, – не люблю путешествовать железной дорогой. Всегда волнуюсь как мальчишка. Всё-таки нет ничего надёжнее, чем старые добрые лошадки. А эти поезда… кто знает, что может случиться, ведь в любую минуту может отвалиться какой-нибудь болт или что там у них есть… Я Зептер – торговец фармакологическими товарами, – и толстяк протянул для знакомства руку.

– Инспектор полиции Дитрих, – ответил его попутчик, пожимая руку толстяку с выражением покорности судьбе, – я вам не советую особенно бояться железнодорожных путешествий, ведь колесо может отвалиться и у пароконного экипажа.

– Оно, конечно, так… – Зептер тревожно глянул за окно, пейзаж за которым начинал двигаться всё быстрее, по мере того, как поезд набирал скорость, – но всё-таки я предпочитаю проводить время в поездке в приятной беседе, чтобы не думать об опасностях пути. То, что я встретил вас, можно считать настоящим подарком судьбы, ведь я очень, очень уважаю работу нашей полиции! Если бы мне не суждено было унаследовать от отца семейную фирму, я бы наверняка стал полицейским.

– Подумать только, – пробормотал его спутник без всякого энтузиазма, но попутчик, ни капельки не смутившись, продолжал:

– Я всегда слежу за работой полиции, за расследованием наиболее громких дел, по прессе, разумеется. К счастью, пресса сейчас в полной мере отражает самые интересные дела.

– О, да! – иронически вставил инспектор Дитрих.

Он хотел рассказать всё, что думает о журналистах, вернее, "об этих стервятниках", как он их сам называл, и как он в принципе относится к вмешательству прессы в работу полиции, однако сдержался. Ему очень хотелось поговорить о чём-то, кроме убийства Франца Фердинанда в Сараево и теперь уже практически неизбежной войны с Сербией, за которую, вне всяких сомнений, вступится Россия, а уж вмешательство Германии и Франции в войну было делом практически решённым. Спокойной жизни Европы наступал конец, и семьи инспектора это коснётся теперь напрямую – его сыну недавно исполнилось двадцать три, а значит, он наверняка будет призван в армию.

Чёрт возьми, воевать против России? Это гибель! В далёкой юности инспектор разделял позицию Бисмарка, мечтавшего о союзе с Россией против Англии, мало того, сам Дитрих нередко писал, что Австрии неплохо было бы объединиться с Германией – они ведь говорят на одном языке, а теперь у них будет и единая цель – ослабить Великобританию плечом к плечу с Россией…Но, увы, придётся воевать друг с другом.

– Вот вы следили за делом инсбрукской убийцы, господин инспектор? – продолжал толстяк, – возможно, вам даже удалось приложить свои силы к операции по её поимке… Помнится, я встречал в газетах вашу фамилию в связи с этим делом…

Инспектор выпрямился и пробормотал, глядя в окно:

– Начнём с того, что дело засекреченопо Высочайшему указу… Но я так понял, оно всё ещё на слуху. В прошлом году заезжал один любопытный мадьяр, тоже интересовался этим делом… Да, наверное,банда "ночных тварей" – воров и грабителей, не доставила мне за пятнадцать лет столько проблем, сколько эта… Волчица… За месяц. Пожалуй, это самое тягостное воспоминание