Jj. Джеймс Джойс

James Augustine Aloysius Joyce (1882—1941)

Святая миссия

The holy office

Я есть Катарсис – очищение

и в этом моё предназначение.

Использую грамматику поэтов,

мне близок Аристотель в этом.

Я переводы в барах и борделях

делаю с одной лишь целью,

дабы барды не зазнавались,

а правду из уст моих черпали.

Мой образ мыслей необычен,

он философский, эпизодичен,

но толковать меня не надо,

я сам излагаю свои взгляды.

Я каждому так предлагаю,

стремиться к аду, или раю,

для посрамления сатаны,

грехи отпущены должны.

Мистикам полную волю дайте!

Ведь даже сам великий Данте,

в доверии от римских пап,

порой был в ереси не слаб.

Некто радость ищет за столом,

со здравым смыслом перед сном,

размышляя о неудобствах,

упорно проявляет жлобство.

Меня не равняйте без раздумий

с одной из шатий прошлых мумий

и тем, кто просит его умилить,

другие тешатся, а он скулит.

Ни с тем, кто кинулся в объятия

чудной даме в кельтском платье,

и тем, кто не пьёт ни грамма,

но постоянно пишет драму,

да словно любящий супруг,

к ней лезет прямо под каблук.

Ни с тем, кто верит, что на свете,

есть только комильфо и «эти».

Нальют герою двести грамм,

а после пьяный ходит сам.

Ни те кто, как божество,

глядят на Мэтра своего,

а те, кто вьется каждый вечер

перед богачами в Hazelhatch.

Вовсе не тот, что рыдает в пост

и произносит языческий тост,

или кто ночью торопливо,

тайком от всех глотает пиво.

Ни с тем, кто в сумраке ночном

однажды встретился с Христом.

(Отмечу, правда, что – увы!

Он видел Христа без головы.)

Что ни паяц, то корчит гения

читателю Эсхила в удивление.

Для тех людей которых знаю,

я как сточная труба гнилая,

очищаю каналы в их мирах,

об этом мечтают все во снах.

Уношу их грязные ручьи подальше,

так как я это делаю без фальши.

Из-за этого я потерял корону,

хотя всё делал по закону,

но церковь в этот час невзгод,

на помощь быстро не придёт.

Задницы дают вам отпущение,

а я есть катарсиса служение.

Грех подобает всякому дерьму,

ваш грех я на себя опять приму.

Зачем шутов мне обличать,

мой долг их души облегчать.

Девиц обычно я перевоплощаю

и нежно их тела раскрепощаю.

Мой обязательный удел,

срывать оковы с женских тел,

их «не хочу» я осторожно,

довожу до «всё возможно».

Пусть внешне дева холодна,

вид делает на людях что горда,

когда ночью меж ног моя рука,

она отдастся тебе наверняка.

Друзья, поймите, бой жестокий

Ведет с Мамоной дух высокий.

Я очень верю, светлый дух,

Мамоновых разгонит слуг,

им никогда не видать свободы

от презрения и всех налогов.

Они за это мне вредят,

ведь мой учитель Аквинат,

что закален его я школой,

пока они толпой бесполой

мольбу возносят к небесам,

я обречён, я горд, упрям.

Я равнодушен, как селедка,

заткнувший вам повсюду глотки.

Бесстрашен я и всегда один,

спокойней ледяных вершин.

Мой дух не будет с их единым,

они будут работать до могилы,

для адекватного баланса

и свершения мирового коллапса.

Они закрыли двери для меня,

их отвергнет на век душа моя.

Актеры в полночном зеркале

A memory of the players in a mirror at midnight

Они думали о любви без слов,

под скрежет тринадцати зубов.

Её худая челюсть ухмылялась.

Зудело тело и обнажалось,

хлестала плеть,

дрожала плоть.

Любовь еле дыша смердела,

как из кошачьего рта разила,

была несвежа, будто пропита.

Язык был резкий у этого поэта.

Седина и кости выпирали,

а губы в поцелуях утопали.

Ужасный голод ожиданий грёз,

была соль в крови, это от слёз.

Нельзя выбрать себе миражи,

вырви сердце своё и сожри.

Послесловие к призракам Ибсена

Epilogue to Ibsen’s ghosts

Дорогие друзья для понимания,

старый Ибсен уж вне сознания.

Позвольте уделить внимание

призраку Альвинга капитана.

Я в прошлом про это не писал,

как рыцарь в грязном одеянии,

свой взгляд на пьесу излагал,

в обход запрета на молчание.

Тогда не всякий остолоп,