Гражданин тополь

Неустроенная, неухоженная набережная Тукая,

А мы идём, и лето вокруг, и всё хорошо на свете.

И ты говоришь внезапно: «Я один тополь знаю —

Он мой таинственный друг и знает мои секреты!»

Мы доходим до поворота, и вот он, друг твой —

Нависает ветвями над оживленной трассой.

Он такой старый и тёплый, такой, как дедуля, мудрый,

Что в самом деле ему доверять прекрасно…

И, знаешь, я тоже ведь с ним говорил о всяком.

А он отвечал, что дело всё не в устройстве,

Не в эффективности там, а «кажется, в сорок пятом

Хотелось обняться с воздухом – видимо, это свойство

Жизни…»

«Я слышу гул грузовиков…»

Я слышу гул грузовиков

Скрипучих и оранжевых, и красных,

И запах бросовой солярки

Перебивает запах лип

К полудню ближе…

О, детство, детство!

Я о тебе неправду расскажу,

Чтобы никто мне только не поверил,

И посмеялся памяти

Такой,

И не отправился искать

На пустыре у самой крыши мира,

Твой спичечный, тщедушный огонёк

Блуждающий

Среди пахучей пижмы

И дымогана тех грузовиков,

Тревожных звуков

Еле различимых,

Мерцания стреноженной реки,

Где жизнь, как старая баржа,

Всегда плывёт с фонариком зелёным

На честном слове

О любви,

Отпущенной без меры человеку.

«Столько лет уже в декорациях фильма «Брат…»

Столько лет уже в декорациях фильма «Брат»

На войну отправляют, фасуют какую-то муть в пакеты.

Всё как будто бы ставишь себе и никак не поставишь мат,

И, опять же себе, нарочно даёшь губительные советы.

Были тут уже молодые, были раскрытые эти рты —

Они все рисованы маркером на шкуре того подъезда…

И больно, и жалко, да только не здешний ты —

Ты больше, чем не отсюда, и это тебе известно.

«Ах, как много на свете людей…»

Ах, как много на свете людей,

Которые носят в сердце

Поэта с ружьём!

Когда такие вспоминают о прошлом,

О том, что было в начале

Их жизни,

В начале того,

Что случилось,

Того, что они натворили —

Тогда поэт начинает в них пить

И плакать,

Пить и плакать,

Потом достаёт патроны,

И медленно заряжает

(Иногда упиваясь,

Глядя как-бы со стороны).

А потом «щёлк!» и готово —

Можно стрелять

По воронам…

Хотя, опять же,

Вороны воображаемы,

А значит, пули найдут поэта.

Они найдут его медленно,

Пуля за пулей —

Всю жизнь.

Пути-дороги —

Суета на ходулях…

Они постараются

Чтобы он не оставил ни строчки

(И чаще всего получится).

Они даже сумеют скрыть,

Что он был здесь.

Но это неправда —

Так

Не бывает.

«Зелёные, синие, оранжевые спидометры…»

Зелёные, синие, оранжевые спидометры,

Красные, жёлтые полосы пролетающих фар.

Боты накручивают просмотры, приходят комменты,

Из ушей на картине Мунка струится горячий пар.

Ветра такие настойчивые, такие живые, сильные,

Такие достойные взять и иметь награды…

Адамовы губы шепчут молитву Ефрема Сирина,

Талая вода стекает по завиткам ограды.

«Я страшно люблю подъезды…»

Я страшно люблю подъезды

Набережных Челнов.

Кому чего, а мне подавай подъезды!

Я сяду здесь на ступени,

Я буду читать стихи —

Свои, чужие тоже буду читать,

Но чаще свои, конечно.

Гулкое эхо усилит мой голос

И голос губной гармоники.

Всюду березки с воронами на ветвях

На стеклянном холсте —

Это окна во двор.

Однажды по такому подъезду

За мною гнался огромный мужик.

В белой майке,

В трикошках и тапках,

Размахивая топором,

Он прыгал через ступени —

Ему показалось, что я

Обратился к нему неучтиво,

И вот решил напугать хамёнка…

А мы просто орали у лифта

Невинные песни,

И зла никому не желали.

Иногда мне снится, что

Я лечу по подъезду —

Не в небе там среди птиц

И тому подобного,

А по лестничным пролетам

Девятиэтажи.

Я лечу,

Касаясь в полёте руками

Перил,

Сквозь внезапные облака,

На Солнце

Сверкающей, пыли.

В Челнах почти всё из бетона —

В некотором бетоне

Живут местные,

Среди которых немало тех,

С кем хорошо поболтать обо всём

На кухне, глядя

На нашу реку.

А некоторый бетон