Антон Азаренков

Сборник стихотворений

«Встречая её, притворяйся смертельно…»

А.К.

Встречая её, притворяйся смертельно

пьяным и рушься

где был застигнут —

как опадает кукла: не размышляя.

Не открывай глаза, даже если жжётся

невыносимо

её дыханье,

её ледяная хватка на запястье.

Как бы во сне пересыпая бирюльки

городов, знаков,

лиц и событий,

она вела, чтобы повториться снова.

Но, встречая её, превращайся в камень,

как бы ни было

горько. И слушай

ровный стук одиночества, ровный, слушай,

удаляющихся шагов – долго, долго

по коридору —

и это самый

потрясающий и нежный звук на свете.

Ущерб

Облако, скольжение, каскад,

по ступеням талая вода —

подмосковный монастырский март,

собранная складками фата.

А в воде, тоскуя и журча,

разноцветный камушек лежит:

вынь его из мутного ручья,

на ладони солнцу покажи.

Маленькая, ой как хороша

новая, спасённая душа!

…Только грай вороний, только куст

мелкого шиповника в пыли,

чёрных прошлогодних ягод вкус,

перетлевшие сыпучие угли —

Боже, Боже, лучше бы не знать,

что там отзовётся впереди.

И уже замужняя весна,

как чужая, поверху глядит.

Может, улыбнётся, чуть дыша,

серёжками кленовыми шурша.

Байка

смотрите Оса хоронит Жука

с глазами пожившего мужика

ах мой бедный Жук

мой несчастный Муж

с глазами из серых луж

а потом таинственно как во сне

с каплей морфия в слюне

в зимнем воздухе на весу

Оса хоронит Осу

и я её голой рукой ловлю

потому что очень её люблю

и в тёплой ладони её оживлю

Оска моя

как всю жизнь держал

но сколько бы я на тебя ни дышал

ты не шевелишься очень жаль

теперь под корнем елового пня

все они вместе хоронят меня

стрекозы жуки мотыльки червяки

так легки и мягки

но кто там на сцене в осином рою

на цыпочках чёрный привстал на краю

на грудь мне стряхнул пневмонийный снежок

а это мой старый поёт Дружок

– когда ты проснёшься в холодном поту

в ночную палатную слепоту

с высокой температу

как будто от паха и по животу

ты чуешь ползёт подбираясь ко рту

сейчас захохочет и сдвинет фату

такую ты птенчик хотел красоту?

такую невинность и чистоту?

mon pauvre mon pauvre такую мечту?

– только ту

«Ки?ррливи, чи?ррливи – и погасли свечки каштанов…»

Ки?ррливи, чи?ррливи – и погасли свечки каштанов.

грубое имя Жары, её грозовое сердце,

чёрное, как бывает чёрен июльский воздух.

Холодные груди Жары под полинялым платьем,

текущие липким мороженым на голубые

детские веки. Полуденный сон, и над нами —

медленный выдох рощи, эхо далёкой фуры:

это язык Жары. И всё, что она нам шептала —

ки?ррливи, чи?ррливи – всё, что мы пели и знали…

Посмотрим в её глаза – так долго, насколько сможем —

в подвалы памяти, в мёртвые зрачки трясогузки:

кривые стёкла, в которых мы отражаемся.

Похвалим Жару! Её объятия, её жало;

и похвалим её подарки: кислые яблоки,

репейник за домом, расплавленные игрушки.

Теперь мы свободны, и смешок по сосновым шапкам

или ветер с залива – всё новое и простое…

Но мама! Какими чудовищами мы стали!

«То снег, то нет – и что мне остаётся?..»

То снег, то нет – и что мне остаётся?

Цедить стихи из этого пейзажа,

где поздняя зима качает в соснах

высокую и долгую утрату.

Сырое утро или проблеск ночи,

глубокой, точно свежий скол гагата,

или тяжёлое тупое солнце,

а дальше – ничего, война и сажа.

Оно приходит, может быть, сорочьим

случайным криком, эхом с полигона,

но чаще как тепло: так нежно, немо…

Вы прокляты, потерянные сосны

мои, но как чиста ваша осанна!

То дождь, то ждать – с упорством эпигона —

а что мне остаё… – оса, осанка

простого ямба и немного неба.

Кульминация

Сначала мы поднялись на холм,

поросший гигантскими соснами,

в одной из которых нечаянно мы нашли

сквозной расщеп,

и каждый из нас спрятал туда свой шёпот.

«Теперь мы будем жить в сосне», —

ты сказала.

«То есть в совместном сне,

и будем сюда возвращаться», —

словно бы в утешение

я подумал.

Потом мы вырыли лунку в снегу,